— Мальчик мой, Платон, иди сюда, — позвал внука Пётр Кантор.
— Ты сегодня брутально выглядишь, дед. Как-то даже помолодел, — вошедший Платон неестественно наигранно пытался быть оживлённым.
— Во французском языке, юноша, brutal означает «зверский, невоздержанный». В буквальном смысле — это синоним жестокости, — наставительно разглагольствовал дед, почему-то перестав любоваться своими пышными бегониями, показавшиеся ему пустым занятием. — Полагаю, если задаться целью и попытаться пролить этимологический свет, то без Брута, участвовавшего в убийстве Юлия Цезаря, здесь дело не обошлось. По правде сказать, юноша, не люблю иностранные словечки, без особой нужды пригретые на теле «великого и могучего», — старик оторвался от поливки цветов, подошёл и отцовским жестом взял Платона за плечо. — Ещё можно было бы понять, если бы русский язык страдал бедностью, был недостаточно развит. Так нет. Иные народы, с более ограниченным лексическим фондом, и то стараются уберечь национальный язык от прочего разного иностранного засорения, а иные, вот посмотрите-ка, не брезгуют ничем, всё впитывают в себя, как сухая земля влагу. Ты мне сейчас напомнил крепостных крестьян, которые неправильно понимая смысл некоторых латинских или французских слов, наделяли их каким-то собственным смыслом. Оттого-то и растут сорняки в виде…ну… впрочем. О чём это я?
— Ну вот, дед, я хотел тебе сделать комплимент, а ты мне целую лекцию…
Платону показалось, что дед с ним сегодня преувеличено любезен, что говорило о бушевавшем в нём внутреннем волнении, требующем серьёзного умственного напряжения. Это Платон усвоил ещё с детства. И все эти задушевные разговоры, нарочитое занудство о лексике и прочей языковой дребедени — это всего лишь банальная возможность потянуть время, прежде чем перейти непосредственно к запланированному разговору, которого видимо сегодня не избежать.
— Расскажи, что ты думаешь о Милене Соловьёвой. Не чувствуешь, а именно думаешь. Улавливаешь разницу? Истина, что ни говори, ближе не к сердцу, а к разуму.
«Да, — подумал Платон, — началось». При мысли о том, что сейчас опять придётся говорить о Милене, он тяжело закрыл глаза, по телу пошёл колючий озноб, больно разрывающий всё внутри.
— О господи, ну сколько же можно об этом, — проговорил он жалобно. Платон сделался бледен и жёлт, отчего стал ещё моложе и красивее, как отметил про себя Пётр Кантор.
— Ты уверен, что всё освещаешь верно? Я никак не отделаюсь от мысли, что все твои рассуждения, все твои рассказы о Милене — это разговоры с двойным дном. К чему бы это? — слегка колеблющимся, неуверенным голосом спросил старик.