— Ты меня осуждаешь, дед? — как-то неестественно спокойно спросил Платон.
— Господь с тобой, мой мальчик, как ты можешь так говорить? Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Видишь ли, меня моя судьба помиловала, и я не отведал горечи неразделённой любви. Позволь мне тебя обнять на прощание, ведь когда ты вновь возвратишься в этот дом, меня, скорее всего, здесь уже не будет.
— Я вряд ли сюда вернусь.
Старик с какой-то туманно-неопределенной мыслью открыл нижний ящик своего письменного стола бескровными руками, где обычно лежал его пистолет, уложенный между старым немецким справочником компании почтовых услуг и ещё какими-то текущими бумагами, словно именно так и полагалось хранить огнестрельное оружие, и обмер. Ящик был пуст, вернее сказать, весь бумажный хлам пребывал на прежнем месте, а пистолета не было. Глаза старого Кантора налились кровью, как обычно бывает с людьми перед инфарктом. Он с ужасающей отчётливостью представил, что сейчас может произойти, и обмер от страха. Ну конечно, конечно, он не должен был настолько легкомысленно пренебрегать предписаниями и совсем по-мальчишески позволять себе не убирать пистолет туда, где ему и полагалось находиться, то есть в сейф с кодовым замком.
— Да, дед, это я убил её, отравил её, лишил жизни, — с горькой резкостью говорил Платон, — когда окончательно понял, что надеяться мне не на что, никакого совместного счастья не будет. И я не жалею об этом.
— Как же ты это сделал?
— Однажды, я ушел с репетиции и случайно забрел в женскую гримёрку.
— Случайно?
— Нет, дед, разумеется, не случайно, — буквально прохрипел Платон, — не случайно, мне хотелось потрогать её вещи, посмотреть на них, понюхать. Я не знаю, как это всё объяснить, и возможно ли это объяснить. На её туалетном столике я обнаружил пузырёк с какими- то женскими витаминами в капсулах. Потом она мне рассказала, что принимает их регулярно… Словом, после того как она меня окончательно отшвырнула, я регулярно тайком прокрадывался в гримёрку, и подменял капсулы с витаминами на другие, какие — ты знаешь. Это продолжалось довольно долго, до самой генеральной. Я хотел быть единственным, а в наше время претендовать на верность женщины, да ещё такой — непозволительная глупость. Зато теперь я неразрывно с ней связан, переплетён с её судьбой, меня нельзя забыть или вычеркнуть, теперь я наконец-то имею к ней самое прямое отношение. Да, я её отравил, и я же над ней рыдал горючими слезами. И это, представь себе, оказалось гораздо легче, чем справляться с этими самыми слезами, с их постоянным натиском по ночам, особенно, зная, что она в этот момент с другим. Дед, ты только представь себе: здоровый плачущий мужчина, одиноко прячущийся под простынёй от самого себя. Мужские слёзы — невыносимая, жгучая смесь, это совсем не то, что у женщин — простая вода в кране.