— Что ты делаешь, сука! — заорал летчик в зависшем над ним вертолете.
Его помощник, не отрывая фотоаппарата от глаз, зажмурился.
— Возвращайся на базу, — прошептал он побелевшими губами. — Ради всего святого, возвращайся.
— Прежде застрелю гада!
— Они же уроды! — вдруг сорвался помощник. — Понимаешь, больные уроды!
Ругаясь, они завопили в два голоса, но их крики не шли дальше кабины.
Снимки с вертолета засвидетельствовали и педофилию. А уж про содомский грех и говорить не приходилось. Рыбаки, продавцы, офисные клерки — произошедшие за три месяца метаморфозы изменили их до неузнаваемости, обнажив тайные глубины их подсознания. Будь проклят этот город со всей его историей! Несколько раз откладывая в бешенстве фотографии, губернатор порывался отдать приказ разбомбить его. Да, уничтожить его к чертям собачьим! Пусть исчезнет с лица земли, пусть будет стерт со всеми его содомитами, каннибалами, насильниками! В такие минуты он гордился тем, что у него хватило мужества остановить эту чуму, снимки оправдывали допущенную при этом жестокость. Он, слава богу, оказался прав, и гибель пытавшихся прорвать кордон в тундре стоила того. Это было лучше для всех, в том числе и для погибших, по крайней мере, они умерли людьми. Губернатор несколько раз снимал трубку, чтобы вызвать военных летчиков, но потом откладывал. К чему лишняя ответственность? Все закончится само собой. Ясно, как божий день, что сомнамбулы долго не протянут, болезнь, не одна так другая, доконает их.
Но вышло иначе.
В психиатрическом лечебнице, куда врача, не найдя ничего лучшего, поместили вместе с министерским гардеробщиком, а куда же еще, не в инфекционное же отделение, не хватало им еще венерическую болезнь подхватить, он переносил изоляцию, как и большинство сомнамбул, совершенно спокойно. Целыми днями врач неподвижно сидел на постели, сложив ноги по-турецки, как в детстве, когда забирался на высокий табурет, уставившись на пыльное решетчатое окно, в котором даже не пересчитал от скуки клетки. Потому что врач не скучал. Он видел сны, составлявшие его жизнь, прошлое и настоящее, все время менявшееся в зависимости от их течения. Сны были один причудливее другого. Бывало, врач видел себя во сне спящим, видящим себя во сне спящим и так далее, выстраивая бесконечную вереницу снов, от которой закружилась бы голова, да что там, эта неограниченная цепочка могла просто свести с ума, если бы у него сохранились его остатки. Но лунатизм вытравил их напрочь. И врач отнесся к бездне снов совершенно спокойно. Во сне ему случалось и считать — вот фонендоскоп, три стерильных шприца, четыре ампулы с лекарством — перебирал он предметы в медицинском шкафу своего кабинета — всего получалось восемь, он раскладывал их по местам, снова пересчитывая в другом порядке — четыре ампулы, три шприца, фонендоскоп, — и у него выходило семь или десять, или даже семнадцать, да, получалось любое наперед заданное число, но это его нисколько не смущало. На гардеробщика, проводившего большую часть дня под одеялом, из-под которого раздавался тяжелый храп, врач не обращал ни малейшего внимания, как и на приходивших по утрам своих бывших коллег, бравших у него кровь, чтобы получить вакцину против лунатизма. «Это невозможно, — охладил бы он их пыл, если бы отдавал отчет в происходившем. — По крайней мере в ближайшее время, пока болезнь не распространится повсеместно. А тогда станет уже поздно». Но вместо этого врач снова и снова видел себя ребенком, видел мать, ставившую на стол пыхтящий самовар, пока он во дворе сек прутиком заросли кусачей крапивы, видел отца, шелестевшего бумагами за огромным дубовым столом, видел университет, умерших преподавателей, которые во сне оставались молодыми, будто там, где они находились сейчас, время замерло, видел столицу, где оказался вместо провинциального захолустья — блестящий ученый, светило медицины. Один и тот же навязчивый сон, приходивший и днем, и ночью, не давал разобрать время суток. Он тянулся бесконечно долго, поэтому когда однажды врач увидел заглянувшую в окно луну, исполосованную решеткой, увидел себя, глядящим на луну, увидел мир отдельно от себя, как видят наяву, то испугался. Где он? Как здесь оказался? Что за человек храпит под одеялом? И это было признаком выздоровления. В голове больше не путалось, сон не руководил его мыслями, которые текли сами собой, стройные и ясные, будто прерванные на мгновенье чем-то незначительным, а теперь снова вернувшиеся в исходное русло.