Неизвестность взывает ко мне, снимаю трубку и слышу зов реальности, воплощенной в облике Сазонкина. Обыкновенно и серо: скулит насчет Атлуханова. Друг к другу они — как несогласные залегания пород.
— Он меня, Дмитрий Ильич, дураком обозвал, — извещает Сазонкин, стеная в телефон.
— Что ж, и на Атлуханова находит просветление, — отвечаю Сазонкину, исполняющему обязанности инженера по технике безопасности. Какой, к шуту, инженер, цирк собачий. — Что касается заявки — ты прав. Сделаю.
Сазонкин благодарит, не оценив остроумия. Не дослушивая, кладу трубку. Она тотчас тренькает опять.
Сажусь за стол, принимаю трубку головой к плечу, берусь за карандаш, придвигаю бумагу, рабочий день мой начался.
Пока разговариваю, собирается руководство экспедиции. Киваю каждому, продолжаю разговор.
Первым влетает, как всегда, Токмянин Ефим Федорович, начальник стройцеха, инженер по образованию, столяр-краснодеревец на досуге и еще — наш доморощенный Рерих. Так сказать, певец пустыни. Токмянина я люблю за многие качества, и в том числе за то, что в шестьдесят три года не спешит на пенсию, а вот в деле он торопится, он вечно суетится и всюду опаздывает, лишь на планерки я приучил его являться вовремя. Он с ходу шлепается на стул, раскрывает блокнот, перехваченный резинкой, принимается строчить. Седой пух развевается над лысиной, глаза поставлены близко к переносице, это придает Ефиму Федоровичу хитрое выражение, а на самом деле он простак и добрая душа.
Входит Норин, главный геолог, похожий на Мелехова в кино, только ростом поменьше. По виду можно предположить — не дурак выпить, охотник до женского пола. Как ни удивительно при такой впечатляющей внешности — не пьет и отличается высокой семейной добродетельностью. Может при случае соврать начальству. Любит преферанс и книги по ботанике — последнее увлечение, должно быть, потому, что зелень видит лишь на картинках, вот уже семь лет в пустыне. Дело знает. Не переносит возражений со стороны подчиненных. Зато сам поспорить с вышестоящими горазд. Только не со мной. У меня шибко не наспоришься.
Явление следующее — Романцов. Глядя на него, всегда испытываю такое, будто нажрался песку: в горле першит, а желудок становится каменным. Тошное ощущение, словом. Романцов — осанистый, степенный, наделенный сознанием собственного достоинства не хуже Иннокентия Павловича, моего персонально приданного верблюда. Нелестное для секретаря партийного бюро сравнение, но я не виноват, не я рекомендовал Романцова на этот пост. Не сегодня-завтра поднатужусь, чтобы освободить Романцова от непосильного бремени, а парторганизацию — от степенного дурака, хотя с точки зрения чисто утилитарной он для меня удобный секретарь, как бывает удобной мебель. Романцов шагает ко мне и протягивает ладонь, я подставляю локоть — руки у меня заняты телефоном и карандашом, — но Романцов не может не обменяться со мною пожатием.