Ногу осмотрел и дед Охон. Потрогал, пощупал и сказал:
— Надо будет на ушибленное место положить мокрое полотенце. С этой ногой тебе, Дмитрий, придется худо.
— Думаешь, не скоро заживет? — со страхом спросил Дмитрий.
— Кто знает, месяца два, а может, и больше, пожалуй, пролежишь.
— Тогда мне придет каюк.
— Ничего, немного отдохнешь. Наша жизнь такая, отдыхаешь лишь когда болен.
Бабушка Орина принесла за пазухой какие-то гладкие камешки, точно речные голыши. Этими камешками поводила по ушибленной ноге, пошептала что-то и спросила Дмитрия:
— Нога-то чувствует?
— Чувствую, как ты водишь по ней теплыми камнями.
— Тогда не горюй, нога твоя заживет, жилы все на месте, не оборвались. Главное — жилы, — наставляла старуха. — Кость сломается — срастется. Жилу срастить нельзя.
Она попросила у Марьи полотенце, смочила его холодной водой и приложила на ушибленное место, чего-то бормоча себе под нос.
— Утром-вечером будешь смачивать это полотенце холодной водой и прикладывать, — сказала она Марье. — Когда смочишь и приложишь, не забудь упомянуть имя батюшки-держателя дома. И все время повторяй эти слова. — Она вытянула сморщенную шею и приставила губы к уху Марьи, зашептав: — Кудонь кирди[4], Кудонь ашти[5], выйди-ка, выйди-ка из трухлявого дупла своего, поправь-наладь ногу Дмитрия, помоги ему ступить на землю...
Когда старуха ушла, а домашние занялись своими делами, к конику тихонько подошел Степа. Он вытянул из-за пазухи деревянную лошадку и показал отцу. Дмитрий поднял сынишку к себе на коник, похвалил игрушку и спросил, кто ее сделал. Степа показал на деда Охона, затем махнул рукой на дверь. Дмитрий не понял его последний знак. Марья разъяснила:
— И правда, ребенок все понимает. Сегодня к нам заходил Охрем. Он и сделал эту лошадку.
— А-а-а! — завопил Степа и снова показал на деда Охона, затем махнул на дверь.
— Да, да, — подтвердила Марья. — Сделали дед Охон и дядя Охрем, вдвоем.
Степа улыбался, довольный.
5
Ушибленная нога привязала Дмитрия к конику. Он, конечно, мог садиться, прыгая на одной ноге, шел к столу или к ведру напиться. Но больше ничего делать не мог. Нога болела вся, до самой поясницы. Рана начала гноиться. В последнее время дед Охон запретил Марье прикладывать мокрые полотенца. Рана и без того сама мокнет. Ее следует как-то посушить. Бабка Орина обиделась, что другие вмешиваются в ее дела.
— Коли так, любезная, пусть дед Охон и лечит, он, по-твоему, понимает больше меня, — сказала она и перестала ходить к ним.
Марья не знала, что делать, кого из них слушаться. Ей так хотелось помочь мужу! Каждый вечер она выходила во двор, становилась под темный навес и слезно молила предков Дмитрия, живших в этой избе, чтобы они помогли ему побороть недуг, молила всевышнего православного бога и языческого держателя двора и избы. Простаивала там долго, не замечая, как стыли от мороза ее ноги и руки, как через щели между крышей и плетнем ветер надувал снежную пыль, оседавшую на ее плечах и голове. Перед тем как войти в избу, она стряхивала с себя снег и держалась перед детьми и односельчанами стойко. Ночами же, когда выходила во двор проверить стельную корову, прежде чем лечь на лавку в предпечье, она становилась возле коника на колени, прислоняла голову к плечу Дмитрия и подолгу тихо плакала. Он осторожно гладил ее волосы, дотрагивался до вздрагивающих плеч и шепотом успокаивал: «Не плачь, Марья, заживет нога, бог нас не оставит в беде...»