Маяковский воспринимался Кульчицким прежде всего как поэт коммунизма. В то время вокруг Маяковского вспыхивали споры, любовная лирика противопоставлялась политической. Для нас, и в первую очередь для Михаила, разнотолкований не было. Поэзия Маяковского ощущалась единым целым с партийно-советской доминантой. Наиболее серьезным свершением Михаила Кульчицкого была поэма «Самое такое». Под ее названием в скобках стояло — стихи о России. Поэма удивительная по размаху, душевному простору, пространственному воображению. И удивляющая до сих пор почти пророческой точностью главных поэтических формулировок. Соотношение патриотизма и интернационализма, диалектическое их единство — основная тема поэмы. Для нас тогда, накануне войны, этот вопрос имел первостепенное значение. И стихами Кульчицкого мы сами себе ответили на него.
В напряженной тишине аудиторий звучали тревожные строки, чтобы взорваться громом аплодисментов.
Уже опять к границам сизым
составы
тайные
идут,
и коммунизм опять
так близок —
как в девятнадцатом году.
Слава, пропетая России в начальных строфах поэмы, разрасталась в апофеоз интернационализма, поднятого на знамя «поколением Ленина». Наша отчизна виделась в стихах:
как зерно,
в котором прячется поросль,
как зерно,
от которого начался колос
высокого коммунизма.
Трудно поверить, что еще накануне войны двадцатилетний парень мог, глядя в далекие годы, со спокойной уверенностью сказать:
Только советская нация
будет
и только советской расы люди.
Ощущение советского народа как новой исторической общности людей вызревало в нашей стране на протяжении всей ее послеоктябрьской истории. И строки Михаила Кульчицкого — одно из сильных тому свидетельств и подтверждений.
Здесь, чтобы резче начертить главную линию поэмы, я поневоле опираюсь на ее основные формулировки. В самой же поэме поэтическое разрешение темы дается в соединении разноязычных слов, во взаимопереходе лирических объяснений, услышанных и угаданных на разных концах земли. «Вокругшарный ветер» веет над родиной коммунизма, слияние патриотической и интернациональной идеи становится настолько полным, насколько оно было полным в золотых ребятах сорок первого года.
Михаил Кульчицкий был человеком больших мерок, и с этими мерками подходил он ко всякому явлению. Предвоенная молодость романтизировала действительность, прошлое и будущее, самое себя. Но тут же отталкивалась от романтики, страшилась прослыть сентиментальной, подсмеивалась над выспренностью и ходульностью. Быстрым поветрием прошел над ней Багрицкий, после финской кампании произошло резкое отталкивание от него. В значительной степени несправедливое: покойный поэт был, конечно, неповинен в розово-голубой интерпретации своей поэзии. А именно такую окраску придавали ей восторженные эпигоны 30-х годов.