— Катя... ты только...
Этот голос, глухой, чужой, подсек Катерину, как шальная пуля былинку в поле. Если бы не ухватилась за штакетник, наверно, упала бы. Застыла в молчании, ожидая следующего удара. Он тоже молчал. Вокруг них залегла глухая тишина, отгородила их от всего света. Только листопад да прерывистое дыхание Катерины нарушали ее.
— Я тут ни при чем, ты поверь!.. Она, сука... в контору, на мой стол... — наконец, выговорил он.
Как кленовый лист, оторвавшийся от ветки, упало сердце. Ниже. Ниже... Она еще не охватила всего умом, а оно уже постигло все. И Катерина медленно направилась к дверям.
Он что-то бормотал вслед. Его пьяное лицо морщилось, как у больного. Он был слабодушным человеком и всегда искал развлечений в чужом доме и спокойствия, уюта в своем. И находил этот уют, и наслаждался им. Он боялся утратить его, боялся потерять ее.
Но сейчас она не слушала его. Странно: в конторе — никого. Из-под двери бухгалтерии просачивается слабый свет. Она потянула за ручку, и дверь заскрипела. На этот скрип отозвался другой звук, из левого угла, где стоял Грицев стол. На нем белел продолговатый пакетик. Он шевельнулся, кашлянул и залился тонким плачем. Сложенные неумелыми мужскими руками концы пакетика распались, и наружу высвободились ручки и ножки. Ребенок замахал ими в воздухе и еще отчаяннее залился плачем. Видно, он недавно заснул и был разбужен скрипом дверей.
Катерина поняла все. Сердце уже больше не падало. Так бывает всегда, когда человек изведает несчастье до дна. Ей даже почему-то пришла в голову совсем посторонняя мысль: «Вот почему нет в конторе сторожа. Видно, старый Сазон сбежал домой».
Негнущимися, будто каменными, ногами вышла она за дверь бухгалтерии, прикрыв ее. Чтобы не столкнуться с мужем, пошла к другой двери, ведущей в сад. И даже не заметила, как добралась домой. Мишко и Оленка щебетали на печи.
— Мама, есть хочу, — прыгнул на лежанку и подсадил маленькую сестренку Мишко. — Мама. Где ты была? Есть хочу.
— Не знаете, где еда?
Она с силой отдернула занавеску на посуднике, даже шнурок оборвался, и сунула в руки ребятам чашки. «Эх, дети, дети! Кому они нужны? Одно горе с ними...»
Накормив детей, уложила их на печь. И только тогда, закрывшись в светлице, упала на кровать. Горе сковало сердце, рвалось наружу слезами. «Зачем, зачем растоптал ее счастье Гриць? Почему он не погиб на войне? Пусть бы она была такой, как некоторые вдовы, как Варька. Впрочем, нет, такой она не была бы никогда...»
На стене тикали часы, пока хватило сил держать гирю, потом остановились и стали прислушиваться. Спит ли?