Тихо вошла в хату. Волк остался за дверью.
Дети уже спали. На белой подушке рядышком две черные головки.
Не стала включать свет, сидела в темноте, плела свою невеселую думу. Звенели за стеной рюмки, доносилась горестная песня. Любимая песня Василя:
Е у мене жiнка,
Ще й дiточок двое,
Ще й дiточок двое,
Чорнявi обое...
Лиде кажется, что сегодня он поет ее не попросту спьяну, а с глубокой тоской, по-настоящему. Но нет... Она уже не верит и песне...
Она не слышала, как утих гомон за стеной. Проснулась от какого-то стука. По комнате блуждал луч месяца, в уголке оконного стекла, прямо над ее головой, дрожала большая и прозрачная, как детская слеза, звезда.
За окном в лучах месяца чернела длинноухая шапка Махтея. Открыла окно.
— Лида. Там, за яром, Василь... — Дед неловко переступил с ноги на ногу, глядя поверх ее головы. — Морозец к утру набирается. Как бы не замерз. В луже ведь..
— А те... Михайло, Кулик?
— Известно, кумпания. Напились на чужое и разбежались по домам. Хотели мы с Никифором, да собака не подпускает. Оно, может, и ничего... Я это так, сказать только. — Махтей еще минуту потоптался и скрипнул воротами.
Тишина. Настороженно затрещал сверчок и смолк. А потом снова осторожно острое — чирк! Как будто в сердце иголка.
Закрыла окно и, забыв включить свет, поспешно принялась искать туфли. Они были мокрые, но она не заметила этого.
...Сегодня она впервые проспала стадо. Наверное, потому, что сон не приходил всю ночь и задремала только на рассвете. Теперь пришлось самой гнать корову на пастбище.
Возвращалась к хате, а ноги невольно замедляли шаги. Лучше бы ей сейчас, пока еще не проснулся Василь, собраться и уйти на работу. Она вчера не нашла у него ключ, и пришлось положить его у себя на кушетке.
Но, войдя во двор, она услышала какой-то стук. И почему-то вдруг екнуло сердце. Слишком знакомым эхом откликнулся в нем этот стук. А может, это ей просто показалось?
Нет. В хате, возле лавки, на низенькой скамеечке сидел Василь. Между колен он держал. сапожную лапу, а на ней — Лидин дырявый башмак. Василь — помятый, заспанный, но какой-то спокойный и даже будто веселый. А в глазах — испуганным мотыльком — живой огонек. Лида остановилась, не зная, что ей сказать, что сделать...
А Василь, словно бы ничего и не произошло и только вчера они в добром согласии расстались, спросил:
— Это кто тебе ботинки подбивал?
«Иван», — хотела сказать, но промолчала. И что ей вообще говорить?.. Нет, она не согласна на такую жизнь. У нее уже не хватает сил, не хватает сердца. Да и что она, обреченная? Или он собою закрыл весь мир? Разве она заслужила от кого-нибудь презрения? Ее уважают, ее считают человеком в колхозе.