Все это, естественно, вызвало протесты. Вспыхнули студенческие демонстрации. Недовольство носило главным образом экономический характер. Но «компетентные» органы, возглавляемые бериевским сатрапом генералом Серовым, объявляли стихийные протесты контрреволюционными акциями. Начались аресты, жестокие расправы с участниками демонстраций, депортации, еще больше обострившие ситуацию. Стала обычной практика, когда советские органы госбезопасности занимали в освобожденных районах помещения бывшей жандармерии, что многим украинцам и белорусам, ненавидевшим секретную службу панской Польши, представлялось особенно зловещим (50).
В результате, после вторжения немецкие солдаты оказались даже слегка удивлены тем горячим приемом, который оказывали им западноукраинцы: «Как только местные жители заметили, что я стараюсь установить с ними контакт, сотни мужчин и женщин обступили меня. Интеллигентного вида юноша ухватил меня за рукав: «На протяжении многих лет мы, украинцы, страдаем и умираем, – сказал он. – Теперь мы можем расквитаться. От вас, немцев, нам ничего не нужно, мы же готовы на все. Дайте нам только винтовки и боеприпасы». Волнуясь, юноша произнес последние слова по-украински, и толпа мгновенно дружно подхватила: «Пушек! Пушек!»» (51)
В глазах местного населения советская власть неразрывно ассоциировалась с еврейскими элементами, а потому, наряду с традиционными народными предубеждениями, публичные проявления антисемитизма стали просто демонстративными. Осенью 1941 года в сообщении оперативной команды СС об уничтожении 229 евреев в г. Хмельник докладывалось также о том, что «население города с таким энтузиазмом восприняло весть об избавлении от них, что отслужило благодарственный молебен» (52). Полагаю, именно подобные изъявления искренней радости дали возможность одному из рейхскомиссаров утверждать в своем отчете за 1942 год, что «пространство «Украина» никогда за последнюю тысячу лет не управлялось так справедливо, великодушно и современно, как при великогерманском национал-социалистическом руководстве» (53).
Какие же еще примеры «великодушия» можно припомнить? Ну, например, в интеллектуальной столице Галичины Львове, который германские войска заняли 30 июня 1941 года, уже на следующий день тысячи проживавших в городе евреев были согнаны украинцами в немецкой форме во двор тюрьмы и почти все там расстреляны. Митрополит Андрей Шептицкий вспоминал, что на исповеди один молодой человек признался ему, что «однажды в Львове он лично убил 75 человек» (54).
Немецкий очевидец трагических событий – директор строительной фирмы на Украине Герман Грабе – 5 октября 1942 года в украинском городе Дубно стал свидетелем того, как солдаты при содействии местных полицаев устроили массовую казнь пяти тысяч евреев. «Без криков и плача люди раздевались, собирались семьями, целовали друга друга, прощаясь. Какая-то старая женщина с белыми как снег волосами держала на руках годовалого ребенка, развлекая и веселя его. Ребенок что-то лепетал от удовольствия. Родители со слезами на глазах смотрели на своих детей. Отец мальчика лет 10 держал его за руку и что-то тихо говорил. Мальчик изо всех сил старался не заплакать. Отец показывал на небо, гладил его по головке и, казалось, что-то ему объяснял. Я хорошо помню одну девушку, тоненькую, черноволосую. Проходя мимо меня, она сказала: «Мне двадцать три года». Я обошел вокруг насыпи и увидел перед собой огромную могилу. Люди плотно лежали друг на друге рядами. Видны были только головы. Почти у всех кровь стекала из головы на плечи. Некоторые еще шевелились. Котлован был заполнен примерно на две трети…» (55)