Но и отправляясь вместе в общее, прорастающее в нас завтра, иногда мы разъезжаемся в разных направлениях. Вот, казалось бы, только-только были в одной точке, и сами были одной крохотной точкой на карте города с высоты спутникового полёта, А и В сидели на траве, в прозрачном вечере, за Исаакием, с видом на Медный всадник. А теперь они – двое – разделены непроницаемой плоскостью, стеклом вагонного окна; Алёша стоит на перроне, он смотрит на неё со стороны остающихся, смотрит очень внимательно, но всё равно выглядит несколько отрешённым. Ещё ничего не решено между ними. Вместе приехали на вокзал, выпили кофе, ждали на выходе к платформам, когда подадут состав, потом Алёша помог ей занести вещи в вагон и разместить под полкой. Пока никого из соседей по купе не было, посидели рядом. Потом женщина в ветровке и футболке с принтом I love SPb приволокла огромный чемодан, две сумки и полудюжину пакетов, принялась раскладывать и распихивать всё это добро под своим сиденьем, закидывать что-то наверх, и Алёша сказал: «Я постою снаружи до отправления». Простились, обнявшись, торопливо и сдержанно, как не прощаются навек, потому что по проходу мимо них всё время сновали провожающие и отъезжающие, потому что тётка напротив никак не могла задвинуть под полку необъятный чемодан, потому что никто из них не прощался навек в ту минуту. Он вышел на перрон, по ту сторону непроницаемой стеклянной плоскости, и Вера осталась одна в плацкартном своём общежитии.
Ей очень не нравились поезда. Их приходилось терпеть только ради того, что ожидало её там, с той стороны поездки. Существовали точка отправления и точка назначения, а между ними были вытянуты скучные, разрежённые часы, заполненные раздражающей близостью чужих людей, их едой, их запахами, их тесным движением и тёмным разговором. К счастью, необходимость в поездах у Веры возникала нечасто, едва ли больше десятка раз за почти двадцать лет её жизни. Немногочисленные эти поездки оставили, впрочем, глубокие следы и в памяти, и в подсознании, так что, если бы у неё спросили, что из себя представляет человеческий ад, Вера, не задумываясь, описала бы его как бесконечный плацкартный вагон, полный стухшего света и орущих младенцев, оставленный во тьме внешней на занесённом и пустынном полустанке.
Лишь одно только недолгое железнодорожное время было ей интересно и хоть как-то искупало всё остальное – конец ночи, самое раннее утро, когда, по обыкновению проснувшись раньше всех в мире, она отправлялась в ту, что подальше (нарочно!), уборную. Медленно, покачиваясь вместе с вагоном, придерживаясь за края перегородок или поручни, она шла по проходу, уклоняясь от свисавших с верхних полок рук и сбившихся одеял, внимательно огибая вытянутую тут или там ногу разметавшегося во сне человека, переступая через кем-то сдвинутую в проход обувь… И любопытно разглядывая лица спящих попутчиков – всех этих вчерашних тёток с их баулами, галдевших весь вечер подростков, мужичков с крайних мест, до полуночи резавшихся в карты под пивко, вредных матерей с вреднющими отпрысками, поблёкших прозрачных бабушек, молодых супружеских пар… Осторожный путь её – туда и невдолге потом обратно – оказывался для Веры единственным развлечением за всю дорогу; больше ничего хорошего в поездках никогда не случалось. Несколько медленных минут в окружении соседских сновидений как-то примиряли её с существованием человечества; ни в одном из осмотренных лиц не обнаруживалось ни следа жёсткости, зависти, ненависти, корысти… Никаких -стей и костей – плавные лица спящих были ненарочные, простые и тёплые, в глубине каждого из них горело не электричество, но колеблющийся огонёк.