Весь следующий день, несмотря на тревоги и суету, связанные с болезнью дочки, я ощущала, что должна срочно позвонить Володе, от чего-то предостеречь. Но звонить-то было уже некому…
— Как реагировал Высоцкий на предложение Швейцера сыграть Дон Гуана?
— Когда я спросила Швейцера об этом же в свое время, Михаил Абрамович ответил, что Володя был рад и только поинтересовался: «Кто играет Дону Анну?» Услышал, что я, — кивнул головой и чуть улыбнулся, так, одними глазами.
— На картине скрупулезно придерживались достоверности в костюмах, но вот у Высоцкого воротник… что-то среднее между картинами Веласкеса и современным отложным воротником, такое гибридное изобретение…
— Почему у Высоцкого воротник не совсем в нужной эпохе’ Ну, ему делали много примерок… Он был бы смешон в воротнике персонажей с портретов Веласкеса! Лицо, конечно, очень красиво загримировали, да и черты лица это позволили, но рост! Хоть Володя был и длинноногим в своих пропорциях, но рост у него — маленький. При таком росте ему просто был противопоказан стоячий, огромный, гофрированный, тяжелый воротник. К тому же он не переносил никаких стеснений для дыхания, он любил открытую шею, ему, наверное, так было легче. Поэтому его воротник несколько осовременен, но в известных, допустимых пределах. Зритель не может иметь претензий к костюму Дон Гуана, — все эти камзолы, сапоги, шпоры, шпаги, — все смотрелось, включая эту остроконечную бородку-эспаньолку, усики и прическу, все было очень красиво и убедительно. Были проблемы с ростом. Несмотря на то, что я по современным понятиям считаюсь очень невысокой (я-то вообще считаю себя маленькой), когда нас снимали вместе, то его ставили на специальное возвышение. И сапоги у него были на каблуках, а внутри его обуви тоже устраивали возвышение, подкладывали со стороны пятки: есть такой способ для съемки. Впрочем, это ему никогда и ни в чем не мешало, он чувствовал себя «в своей тарелке». У Володи не было комплексов.
— Он пел на съемках, во время каких-нибудь перерывов?
— Нет. Даже гитары с собой не брал, когда приезжал сниматься. Больным он не казался, но уже, конечно, плохо себя чувствовал, оттого и не пел. Или — вошел в тот статус и возраст, когда ему незачем было петь в перерывах. Он не любил вспоминать свои «блатные» песни. Этот свой период он давно перерос, стал другим. И искусство его, как барда, тоже стало совсем другим — глубоко и красиво лирическим, прекрасно гражданственным. Я не могу сказать, что он совсем переродился. Да это ему и не нужно было. Ведь отчасти что-то внутреннее и словарное он из блатных песен перенес и в другие, поздние. Но это только украсило новые песни, придало им самобытность и силу, чего, конечно, ни у кого из обычных, хоть и признанных поэтов — не было. Уверена, что наступит время, и его поэзию поймут более позднего, не нашего времени критики и литературоведы. Поймут и высоко оценят.