Из интересных папиных вещей была еще белая мраморная коробочка со старинными монетами и серебряной медалью — свидетельством об окончании Берлинского художественного училища.
Был охотничий сеттер Анитра, который всегда кидался навстречу папе, визжал и крутился вокруг него, а потом ложился на полу шинели, брошенной на кресло, и блаженно дремал.
На Мирдзу, Петю и Лилю он не обращал никакого внимания. Другое дело — щенок — овчарка Джек. Он встречает их визгом, кидается на грудь, пытается лизнуть в нос.
Грусть у детей скоро прошла, и они занялись подготовкой к давно задуманному путешествию на далекую, неведомую Колыму. Добытый у дворника большой ящик поставили в темном углу на лестнице черного хода, где никто не бывал.
Сюда, на базу «экспедиции», стаскивали все, что попадалось под руку: сухари, сахар, гвозди, пуговицы…
Вечерами на чердаке строились самые смелые планы, связанные с Колымой. На холодном и неуютном чердаке завывал ветер, что-то шуршало в темных углах. Становилось жутко. Но тогда зажигали батарейные фонарики, и страх проходил.
И чернокосая, похожая на отца, фантазерка Мирдза, и подвижный, как ртуть, сорванец Петя, и отчаянная Лиля-Кузнечик, на чьем лице солнце оставило веснушчатый крап, — все считали, что надо брать пример с отцов.
Они верили, что отцы вернутся. Они верили только в хорошее…
Дети оставались детьми.
1
Вторые сутки «Сахалин» в походе, а никто не знал, сколько дней будет продолжаться рейс. Никто, даже капитан Успенский. Его и Берзина часто видели на мостике. Но по их лицам нельзя было догадаться, что они встревожены.
Все успели привыкнуть к мертвой зыби, сопровождавшей корабль с рассвета, и жизнь на борту шла размеренно, по установленному Яном Яновичем «санаторному графику».
Вечером качка усилилась, кое-кому стало худо, и не все пришли к вечернему чаю, но добрейший Успенский уверял в кают-компании, улыбаясь в моржовые усы:
— Все идет как нельзя лучше! Не верьте радисту. Тайфун нас не настигнет. Он пройдет южнее. Нам пока ничто не угрожает, кроме детской качки.
После чая Калнынь ушел в каюту и снова сел за письмо-дневник:
11 января, 9 вечера.
К вечеру начал дуть ветер, еще больше взволновавший море, а сейчас, когда я пишу эти строки, корабль так сильно качает, что одной рукой я все время держусь за столик, чтобы не сползти со стула на пол. А мой большой мешок в углу около двери отбивает мне поклоны до земли.
Кругом гремит, грохочет; стучит где-то незакрытая дверь. Но капитан говорит, что это еще совсем ерунда, и смеется, когда я ковыляю, как пьяный. Кое-кто уже начинает «кормить» рыбу.