И скоро я пришел в мастерскую и во второй раз, и в третий, и в десятый.
Как-то однажды Митя сказал: «Я стараюсь хорошо тебе делать, а ты все равно приходишь чаще других — мы ж тут в лицо всех знаем… Теперь вот спорим с ребятами: где ты трудишься, что обувка на тебе огнем горит?..»
Я сказал, что в редакции, и он рассмеялся: «Дак, значит, там ноги кормют?.. А я-то думал!»
Смеяться он любил.
Теперь уже, когда я старше, чем он был тогда, я размышляю: может, так часто смеялся он не от хорошей жизни?
Это раньше я тоже думал, что смеются, когда легкий характер и человеку весело… А потом со мною бывало так, что дома я сидел, мало сказать, грустнее грустного, хорошо, если держался — не плакал, зато на каком-нибудь дурацком собрании неожиданно для себя, чуть ли не единственный в зале, громким смехом отзывался вдруг на плоскую шутку очередного штатного оратора, и тут же мне делалось мучительно стыдно: вот, мол, скажут, какой все-таки жизнерадостный кретин — ничем его не убьешь!
А тут, пожалуй, просто натура брала свое: нельзя человеку без разрядки.
Это к слову. Но теперь я не думаю, чтобы у Мити, у того доброго сапожника, была такая веселая жизнь, что со всеми он шутил, всем постоянно улыбался. Скорее всего, он не сдавался, это раз. И для него необходимо было и пошучивать на людях, и вдруг вовсю расхохотаться…
А тогда отношения с Митей установились у нас самые приятельские, и часто он каким-то чудом, как мне тогда казалось, угадывал, что у меня в кармане — ни гроша, и тогда говорил: «Ты мне сегодня не плати, ладно?.. Можешь обождать. Не плати. Пусть хотя бы трешник набежит — тогда уж сразу, а?..»
Вроде бы от меня хотел одолжения.
Часто я приходил с просьбой починить обувь тут же, при мне… Это сейчас могут вдруг позвонить из мастерской и спросить, почему не прихожу за ботинками. Сейчас я могу позволить себе не торопиться: валяется по шкафам десятка полтора пар самой разной старой обувки — хотелось бы думать, не потому, что омещанился и стал тряпичником, нет. Просто очень люблю крепкие башмаки, они для меня — как обещание дороги, а значит, как было, по крайней мере, до сих пор, — ветра и воли. А во-вторых, стоит ли спешить, коли наверняка починили так, что глаза бы не смотрели: обувь чинить у нас разучились прочно.
А тогда я снимал чудом купленные в Москве туристские башмаки, единственную свою и бессменную обувку, в которой и лазал по котлованам на промбазе, и ходил на вечера в Дом молодежи, снимал, протягивал Мите, а сам садился перед сапожниками на высокий табурет и скрещивал ноги: левую стопу на правую или правую — на левую. В зависимости от того, на каком носке больше была к тому времени дыра.