А ровесников своих, с которыми когда-то начинал самостоятельную жизнь, о которых ты размышляешь, может быть, больше, чем некоторые из них сами о себе, ты все чаще ощущаешь словно своими детьми и удачам преуспевших, как водится, радуешься меньше, чем горюешь по неудачникам и заблудшим: будь к ним поласковее, судьба! Утоли их печали и верный путь укажи. Дай им силы дойти.
Но может быть, думаю я теперь, Эльдорадо — это вовсе и не земля? Может быть, это — такая пора, может быть, это — просто счастливое время, свое особое для всяк живущего?.. И нам лишь кажется, что мы все ищем, что приближаемся, вот-вот коснемся, вот-вот достигнем? А в самом деле мы уходим — дальше, дальше…
От нераздельного когда-то, такого, что толчки крови в другом, казалось, чувствовал, верного и веселого братства — в одинокое и печальное рыцарство.
И уже притомились ноги. Дорога осточертела. Душа изранена.
Ржавеет в ножнах на боку бесполезная шпага.
Да и тверда ли по-прежнему рука?
Или не так? Нет?!
Ведь до сих пор не позабыто, что у Эдгара По в стихах дальше: «Устал он идти, но раз на пути увидел тень странника рядом. И решился спросить: «Где может быть чудесный край Эльдорадо?» — «Ночью и днем, Млечным Путем, за кущи райского сада держи свой путь, но и стоек будь, если ищешь ты Эльдорадо!».
Только теперь это куда серьезнее. И куда больней.
И все же: ночью и днем. Ночью и днем.
Ночью.
И днем.
Ему ведь нельзя было много бегать, из-за астмы он начинал задыхаться, но ему как воздух нужны были прогулки, и сколько мы с ним ходили — и зимою, и летом, при любой погоде!
И он успел полюбить крепкие башмаки — на всю жизнь.
Поздним вечером закрывший почти все вокруг осенний обложной дождь безмолвно висит над стылыми сопками, и тайга от этого кажется бескрайней, и бескрайнею кажется затопившая мир глухая темь.
Только крошечный огонек слабо мерцает среди черных ветвей где-то вдалеке.
Еще один огонек. И еще. Еще несколько… Гроздь огней.
На вершине пологой сопки густые кроны вековых сосен прошиты ярким электрическим светом, тонкая сетка дождя серебрится под фонарем над рыжим, подрагивающим от капель березняком.
Доверчиво глядят в ночь теплые окна двухэтажных корпусов, которые прячутся в гуще мокрых деревьев.
Это дом отдыха металлургов.
А на окраине его темнеют несколько одноэтажных коттеджей с редкими огнями за разноцветными шторами, и одно из таких окошек кажется особенно уютным.
За ним в хорошо обставленной комнате на первый взгляд и в самом деле царят покой и умиротворение.
Здесь, видимо, только что закончили пить чай, и пожилая хозяйка дома Эмма Борисовна Веденина с краем полотенца на плече задумчиво перетирает чашки. Сам Николай Фадеевич Веденин, директор большого металлургического завода, удобно обложенный подушками и укрытый пледом, лежит на просторном диване, а рядом с толстою книжкой на коленях сидит под торшером его шестилетний внук Максим. В низком кресле возле ярко пылающего камина расположилась с вязаньем тридцатилетняя дочь Ведениных Зоя. Она оборачивается к Максиму: