— А он не только мне помогал… Василь Корнеич-то, доктор наук, знаете, что про него сказал? Из него, говорит, из нашего Никиты, ха-роший ученый выйдет!
— Так прямо и сказал? — обрадовалась мама. — Ай да Никита! Ну, давайте за стол, давайте.
— Во-первых, у него, говорит, большая усидчивость, — громко продолжал дядя Ваня нахваливать крестника. — А во-вторых, соображение.
Никита слышал тот разговор, потому и поправил:
— Воображение.
Крестный нарочно удивился:
— Да ты ж у нас вроде не вображулистый?
— Фантазии много, — подсказала мама.
И дядя Ваня согласно кивнул:
— Это да-а! Василь Корнеича при всех спрашивает: а почему порода овечек, что вы выводите, называется «кроссбредная?» Давайте по-другому назовем: «скрозь вредная». Тот так и закатился! Давно, говорит, я так не смеялся…
— А то неправда? — напуская на себя серьезный вид, сказал Никита. — Ни мяса, ни шерсти, а по кручам бегает — с собаками не догонишь…
— Да это ж такая порода, — заступился крестный. — Специально для наших круч — травку не подносить, а чтобы сама нашла…
— Как у Василь Корнеича болячка? — спросил отец.
— Да вроде отпустила чуть-чуть.
— А овцы эти-то его, «скрозь вредные», только у тебя сейчас или и по другим кошарам?
И они с отцом пошли, как бывало раньше, о колхозных делах, а Никита сидел напротив них, рядом с мамою, в красной нейлоновой куртке ему было тепло и уютно, и Никите вдруг представилось, что и все вокруг сегодня, как раньше: просто мебель стащили в одну комнату, потому что в трех остальных, может быть, ремонт идет, бабуси нет — на минуту вышла за дверь — поглянуть, как там на сковородке котлеты; а под столом сейчас завозятся эти ягнята — слабачки, которых отец в плетеной корзинке принес с коша, чтобы бабушка с мамой отпоили их тут овсяным отваром да парным молочком… Ну конечно же все, как раньше, — вон и мама сидит снова такая молодая и красивая. Сбоку Никите видно только тугой пучок русых волос на затылке, маленькое ушко с крошечной золотой сережкой, выпуклую щеку с ямочкой да шелковые реснички, которые помаргивают так спокойно, что по ним видно, какое ласковое сейчас у мамы лицо… И вдруг на щеке у мамы исчезла ямочка, а реснички несколько раз подряд тревожно взлетели. И Никита очнулся.
— Гордый ты, Михаил, гордый! — говорил отцу дядя Ваня, и лицо у него было слегка виноватое, будто и не хотел это говорить, да вот — надо!
Наверное, Никита прослушал, как он опять звал отца к себе на кош, а отец опять отказался.
Качнул теперь головою, хмыкнул:
— Я — гордый. Я, значит, гордый… А ты — нет?
— Ноги вытирать и я об себя не дам, правильно! — согласился крестный. — Но тут край знать надо. Вроде того что — меру. А ты, Миша, дюже гордый, столько уже и не надо.