Тонко продудела труба, ударили, всплеснув, тарелки фанфар, ухнул барабан… Женский оркестр с нашей новостройки! А барабанщицей была… Кто же в том оркестре была барабанщица?
Девчонок тогда собралось на стройке хоть пруд пруди, а женихов — раз-два, и обчелся…
Эх, как они играли, наши девчата, как играли, когда потом встречали мы первый эшелон с демобилизованными гвардейцами! Звонкая надежда на скорое счастье рвалась из начищенных мелом раструбов, взвивалась в светлое от догоравших берез белесое небо, осыпалась на прыгающих с подножек широкоплечих красавцев, а барабан, встречая каждого, кто только появлялся в дверях вагонов, постанывал в радостном изнеможении: ах!.. ах!.. ах!..
Нет-ка.
В этом, который я слышал теперь, оркестре пока продували трубы, пока лишь прилаживались к серебряным мундштукам… Ребята-монтажники из «музыкальной» бригады Жени Черникова?
Самолетом их отправляли из Новокузнецка куда-нибудь на край света — то в Ковдор, а то потом в Южно-Сахалинск, чтобы прошедшие огонь и воду командированные наши сварные на митинге по случаю пуска обогатительной или какой-нибудь другой хитрой фабрики услышали бы обязательно «свою» музыку. И они, черниковцы, получали по мерке неразбавленного спирта из рук Папы — своего управляющего Толчинского, когда в последний путь провожали тех, кому не повезло… А проводили они самого Папу? Прошедший Курск и Орел бывший танкист, после второго инфаркта он все-таки расстался с этой братвой, с монтажниками, решил напоследок поберечься, стал в институте преподавать, утих, но было уже поздно, третий инфаркт достал его, когда он стоял за кафедрой… Хоронил Папу весь Новокузнецк, так оно и должно было быть, но я только сейчас, когда теперь прислушивался к себе за рабочим столом, вдруг с уверенностью подумал, что у Владимира Григорьича, у Володи Толчинского на похоронах играли конечно же наши «старички» — Женя Черников с хлопцами…
Но эти не играли пока. Не очень умело они все продували и продували трубы.
И тут промелькнул щупленький Крошкин в неизменном сером плащишке, исчез было, появился снова и стал прикуривать, сгорбившись, — как любой из нас на открытой всем четырем ветрам нашей стройке приучился прикуривать. Выпустил, прищурясь, первый дымок, а когда заговорил, голос у него был и грустный, и одновременно насмешливый — тоже как у многих из нас, всякого повидавших на этой своей, будь она неладна, Антоновке…
Крошкин!
Не знаю, как у кого, а у меня, когда приходит разгадка, когда непонятно, какое чувство подскажет вдруг, что тебя уже давным-давно дожидается удача, о которой ты в суете чуть было не позабыл насовсем, тогда легонький, по странному ощущению почти неземной холодок обожжет затылок и по каждому из волосков проберется до корня, крошечным мурашом кольнет под кожею — уж прошу простить за этот, может быть, излишне физиологический уклон в описании предчувствия счастья, да только в том-то и штука, что лишь оно тебе, лишь предчувствие только и достается — от счастья, которое не сбывается никогда.