Он надел шинель, с которой так тепло распрощался лишь минуту назад и подавленный, пристыженный ушел на работу.
В течение месяца он каждый вечер медленно прогуливался по той злополучной улице, надеясь встретить молодого человека, с которого снял пальто.
Генрих болезненно переносил любое проявление непорядочности. Обостренное чувство справедливости вместе с кровью циркулировало в его сосудах. В неизменных генах оно досталось ему по наследству от библейских пророков. Всю жизнь он старался быть предельно осторожным, чтобы невзначай не нарушить механизм, поддерживающий зыбкое состояние справедливости. Он знал: это очень деликатный и чувствительный механизм. Как взрыватель у мины.
Тогда, в училище, Старик был прав. Со многими сотнями подобных мин Генрих имел дело на войне. Мина не должна была взорваться. Но… Сапер ошибается только один раз.
Распрощавшись с шинелью и собираясь надеть счастливо отобранное пальто, Генрих вдруг заметил, что подкладка у него совсем другого цвета.
1991 г.
В это трудно поверить. До восемнадцатилетнего возраста я не знал, а может быть, даже не слышал слова «талмуд». И это притом, что родился и до шестнадцати лет прожил в городе, в котором, по меньшей мере, половину населения составляли евреи. Более того, лет примерно до восьми при всякой оказии умудрялся заскочить в синагогу, недалеко от нашего дома. Очень нравилось мне пение кантора. Я и сейчас люблю хазанут. А ещё мне понравилось, нет, не понравилось, а полюбилось слово «адонай». Что это такое, я не знал. Не знал я и других слов. Но адонай звучало как мелодия. Адонай!
Не было беды, пока кто-то не донёс в партийную организацию больницы, в которой работала мама, что видели её сына в синагоге. Не знаю, как партийная организация наказала мою маму. Но до сих пор помню, как мама наказала меня. Она била меня безжалостно и при каждом ударе приговаривала: «Я тебе покажу синагогу». Показывать мне не надо было. Я знал туда дорогу. Поэтому побои доставались мне ещё несколько раз. По-видимому, я очень плохое существо для выработки условных рефлексов. Не знаю, выработался ли бы этот условный рефлекс вообще, не помоги мне родная советская власть. Она закрыла синагогу. Не помню, во что её превратили. Кажется, в какой-то склад. Во всяком случае, должен заметить, что из синагоги я вынес только одно слово — красивое слово «адонай». Слова «талмуд» в синагоге я не услыхал.
Не услыхал я его и во время общения с Лейбеле дер мишигенер. К сожалению, общались мы не очень часто. Не чаще, чем я посещал синагогу. А жаль. Я любил Лейбеле дер мишигенер. «Лейбеле» — его собственное имя. А «дер мишигенер» на идише значит сумасшедший. Лейбеле дер мишигенер был городским сумасшедшим. Из-под чёрной широкополой шляпы на плечи чёрного лапсердака свисали длинные пейсы, свёрнутые в спирали. Широкая борода с усами, тоже чёрными, с богатой сединой, начиналась чуть ли не у самых глаз и подобно водопаду ниспадала на грудь. Чёрные штаны ниже колена заправлены в чёрные чулки. И ботинки чёрные, разношенные. Даже мне, малышу, Лейбеле представлялся невысоким и не очень старым.