Сейчас, вспоминая Лейбеле, я могу профессионально утверждать, что Лейбеле был вполне нормальным человеком. Сумасшедшим нарекли его, по-видимому, женщины. Лейбеле собирал милостыню. Так вот, когда милостыню давали женщины, он не брал у них из рук, а просил положить на что-нибудь, пусть даже на тротуар. Это и было его единственным сумасшествием. Только уже в Израиле я узнал, почему Лейбеле вёл себя подобным образом. Оказывается, ортодоксальный хасид не имеет права прикасаться к чужой женщине.
Собранную милостыню Лейбеле приносил в синагогу. Однажды, будучи там, я увидел, как Лейбеле, вывернув карман лапсердака, отдал старосте синагоги все монеты.
Если бы сейчас мне надо было схематически изобразить общение с Лейбеле, я нарисовал бы между нами треугольничек — полупроводниковый диод. Дело в том, что беседа шла в одном направлении. Идиш я понимал, но говорить на нём не мог. А может быть, смог бы, но не пробовал. Поэтому только слушал. С большим удовольствием слушал сказки, которые рассказывал мне Лейбеле. Ах, какие это были сказки!
Пройдёт много лет. Я выживу на войне. Выживу после последнего ранения. Уже врач, понимающий патогенез этого ранения, уже зная печальную статистику исходов такого ранения, но закоренелый, прочно запрограммированный атеист, я не захочу понимать, что произошло чудо, и я выжил. Впитанная с младенчества идеология была куда сильнее очевидных фактов.
Но в ту ноябрьскую ночь 1956 года, когда холодный ливень обрушился на нашу больницу, я впервые в жизни в ординаторской читал Библию. Дворник Андрей-баптист в глубоком подполье, превозмогая страх клюнуть на провокацию коммуниста, сквозь ливень вечером принёс мне, этому самому коммунисту, потрёпанную книгу с «ятями». Принёс всё-таки, хотя днём упорно отказывал моей просьбе, уверяя, что у него нет Библии. Принёс и умолял не сделать сиротами его детей.
В ту ноябрьскую ночь 1956 года, читая Библию, я вспомнил доброго Лейбеле. В тексте Библии в некоторых местах я узнавал сказки, рассказанные мне «городским сумасшедшим». Благословенна память твоя, Лейбеле.
В эту пору я уже знал слово «талмуд». И что забавнее всего, услышал его впервые не от религиозного человека, даже не от еврея. Услышал от преподавателя техники в танковом училище, интеллигентного и симпатичного лейтенанта Коваля.
В начале рассказа написал, что не знал слова «талмуд» до восемнадцати лет. Я несколько закруглил. Восемнадцать мне ещё не исполнились, когда после второго ранения из госпиталя попал в училище.
— Товарищи курсанты, — начал лейтенант Коваль, — основательное знание материальной части танка не просто необходимо офицеру-танкисту как залог победы. Посмею добавить к этому кое-что для упоминания героическим танкистам не рекомендованного. Доскональное знание материальной части достаточно весомый фактор, увеличивающий шанс танкиста остаться живым. Вам представится возможность вспомнить правдивость моих слов. Объём информации, которую вы получите у меня, огромен. Запомнить всё не возможно, даже имея гениальную память. А многое из того, что вы услышите от меня, вам придётся вспомнить в боевых условиях. Кроме того, другого источника этой информации у вас не будет. Поэтому я вам рекомендую завести талмуд. Это блокнот, в который вы запишете все полученные у меня данные о регулировке приводов к двигателю и трансмиссии, всё, касающееся эксплуатации машины и так далее. В другой части талмуда у вас будет всё, полученное у преподавателей огневой подготовки, тактики, топографии и всего другого, без чего офицеру-танкисту не выжить.