Укрощая Прерикон (Кустовский) - страница 186

— Ну, надо же, месье Тюффон, а корзина-то у нас дырявая! — воскликнул молодой охотник, потрепав Баскета между ушей, на что тот радостно залаял. — Чего уж там… — добавил он, осыпая пса новыми ласками, — воду ею не почерпаешь…

Часть из капель с шерсти Баскета попала на лицо Тюффона, когда пес отряхивался, напомнив ему о чем-то важном. Зеленые глаза Шарля вдруг округлились, а сам он резко сел и обратил внимание на свою правую руку, до сих пор сжатую в кулак. Там, в сундуке из пальцев, хранилось то самое сокровище, едва не стоившее ему жизни, которое если только чудом не выскользнуло из его руки, когда Шарль боролся с рекой — этим удавом, едва не задушившим его. Медленно, как должно пылкому юноше снимать бретельки платья с нежных плеч своей возлюбленной, Шарль разжал кулак. Когда он увидел то, что лежало в нем, удивление на лице исследователя быстро сменилось ненавистью, а первым и самым искренним его желанием было забросить найденное им подальше в реку. Даже Дейв, в свои семнадцать лет обладавший мощью двух взрослых мужчин, с трудом удержал его, настолько сильным и естественным был этот порыв столь несвойственного Тюффону чувства. Между тем и глаза молодого охотника пылали пламенем алчности, что было ему не менее несвойственно, но такова уж сила золота и такова природа человека. На распростертой ладони Тюффона, зашершавевшей от кочевой жизни и покрытой речным мулом, нежился в лучах солнца размером с зернышко кукурузы золотой самородок. Кулак Шарля служил прежде ракушкой для этой жемчужины, теперь, когда ракушка открылась, жемчужина лежала на ладони — одной из ее створок — будучи сама по себе солнечным лучом, преломившимся об воду и ушедшим на дно, — окаменевшим, а затем отшлифованным речной водой.

Из личного дневника Шарля Тюффона, гордого предводителя первой экспедиции в Прерикон:

«Клянусь Гнозисом, этот проклятый самородок едва не стоил мне жизни! Едва не лишил меня Миссии! И что, спрашивается, он здесь делал, — в такой дали от гор? Впрочем, золото могло просто принести течением, самородок не слишком-то большой… Однако же, честное слово, я думал такое возможно только в старых сказках и легендах, которые, помню, рассказывала мне на ночь Этель — незаменимая моя нянюшка и грудная мать. Подумать только, случайным образом обнаружить место потенциального прииска!

Я строго-настрого запретил мальчику распространяться о нашей совместной находке, что отнюдь не умаляет моей благодарности к нему и его псу за спасение моей жизни. (Кажется, пса зовут Баскет, во всяком случае именно так он обращался к нему, насколько я расслышал, — странное имя для пса, как по мне, но что, в конце концов, могу я знать об именах любимых животных? Отец нарекал гончих именами своих вассалов, чтобы запомнить те хорошенько. Как нетрудно догадаться, своих собак он любил куда больше людей и меня в их числе, но я не держу на него зла за это. Когда мне исполнилось десять, отец поступил лучшим из возможных образов — свалился с лошади и свернул себе шею. До сих пор уверен в том, что матушка причастна к подпиленной подпруге его седла, отец душил ее одной только своей высокомерной физиономией. Подумаешь, граф! Видал я и герцогов… Умерев, отец предоставил мое воспитание мне же, — это, пожалуй, лучшее, что он мог для меня сделать. Папа, увы, я не стал военным, как ты хотел! Однако прошу прощения за данное отступление.) В лагере меня едва ли бы хватились до вечера, а значит, если бы не Дейв, — я был бы уже мертв и не вел бы сейчас этот дневник. Мальчик не слишком-то сдружился с остальными за время путешествия, он и они, знаете ли, разного поля ягодки! Так что, думаю, в лагере он будет нем, как рыбы, кормом которых я едва не стал сегодня, но отцу своему все-таки расскажет, что будет даже к лучшему — мне не придется самолично раскрывать ему столь унизительные для меня подробности происшествия. И речи быть не может о том, чтобы скрыть от Брэндона этот инцидент.