— Я тут послушал мельком, сынок… — Старина Билл запнулся о бархан в собственном горле и прокашлялся, затем, будто спохватившись, снял соломенную шляпу, подставив небу свою плешивую, как вершины Кряжа старателей, голову. — Ты, конечно, извини, меня, малек, если я что не расслышал правильно (тут он поковырялся в ухе своим артритным, скрюченным, словно ветка, пальцем), но в плане твоем, по-моему, есть одна загвоздка… — продолжил он, шелестя своим сине-зеленым языком, покрытым вязью сосудов, выпирающих, подобно пупырышкам на коже ящерицы.
— Да? И какая же? Хотелось бы знать… — совсем недружелюбно спросил Мираж, нахмурившись. Он недолюбливал Старину Билла, ему казалось, что эти мутные, катарактральные зрачки видят его насквозь, а сам Билл был, наверное, тем единственным человеком в мире, карту лица которого разведчик не мог прочитать и не понимал совершенно, как вообще такое возможно! Каждый раз обращая на него внимание своих лукавых глаз, он видел то, чего никак не могло существовать, но что тем не менее имело место, кажется, вопреки здравому смыслу, — видел не живое существо, однако необъяснимый феномен, загадку, способную ввести в заблуждение саму матушку-природу. Древний старикан, за всю свою жизнь ничего крупнее курицы не убивший, так как свиней или коров у Билла явно за душой никогда не водилось, таскается по прериям вместе с кучкой головорезов, готовых выпотрошить друг друга за просто так и удерживаемых от рукоприкладства только страхом, что выпотрошат их. Мираж считал, что человек по прозвищу Старина Билл на самом деле давно умер, а вместе с ними по прериям бродит его призрак, дух, не подозревающий о собственной кончине и продолжающий цепляться за мертвую плоть.
— А такая! — резко крякнул дед, очевидно, раздраженный неучтивым тоном молокососа, омуты глаз Старины Билла при этом опасно блеснули, — что где же это видано, чтобы дикие лошади в западных прериях паслись? — Я, правда, лошадями Прерикон никогда в жизни не интересовался… — добавил он уже значительно тише. Запала Старины Билла хватало ровно на одну короткую вспышку. Его порох вовсе не был сырым, как у безбородых юнцов или мягких нравом женщин, но был настолько древним, что из легко воспламеняемого порошка превратился давно в вековую пыль. — В плуг их не запряжешь и в телегу тоже… — начал он в слух и хозяйственно перечислять недостатки лошадей Прерикон, загибая свои скрипящие пальцы, а когда вспомнил все, пришедшие ему на ум, заключил, — словом, никудышные звери, как по мне! Не пойму только, чего все с ними так носятся?! Мне бы волю, я бы давно их всех на мясо пустил, ха! Хоть какой-то бы прок с них был, вот… — Но я точно знаю! — вдруг проскрипел он, вновь повысив голос. — Точно знаю… — добавил уже тише, — что они животные, как и все, из плоти и крови. — Знаю, что не как все лошади: не одной травой довольствуются, но и мышью похрустеть не брезгуют! — Но только там, на западе, — Старина Билл ткнул кривым пальцем, безошибочно определив Запад в сгущающихся сумерках тем внутренним компасом, который есть у всех бродяг и благодаря которому, они никогда на этот самый запад не забредают, — там, на западе, нет ничего: ни травы, ни того, что живет в ней и бегает среди нее… — А посему, я считаю, нечего лошадям там делать! Да! И все это враки! Вот! — закончил он, очевидно, довольный тем, что смог донести свою мысль.