Старики в глухих районах юга видели в появлении Булкина добрую примету. Весной с десяток дедов по началом Оклова, которого томила бессонница, сели на мулов и отправились в Михов район. Шоферы машин, грузовиков и тракторов посмеивались над ними:
— Эй, деды, куда это вы на мулседесах? Думаете, в другом месте помирать легче?
— Юнаки! — махал шляпой Оклов. — Йовкова не читали, туда же за баранку уселись. Передавят нас!
Они явились в село Кономладе к Булкину.
— Господин председатель, — начал Оклов, сняв запыленную шляпу.
Старичок Оклов чувствовал, что эта минута просветления — последняя в его жизни, что в глазах уже машет крылом вечная тьма; он немощным голосом изложил свою программу очищения мира. Его девяносто лет выкристаллизовали идею, называемую переливанием души: Булкин должен проехать на машине по всему югу и за месяц-два оздоровить каждого жителя. Ему не надо говорить ни слова: пусть только людям посмотрит глаза в глаза, и грешники тут же заживут добродетельно. Целый месяц народ потешался над выдумкой Оклова.
— Скоро умрет, — заключил старый Отчев.
Вот почему Булкин боялся, как бы Кехайов не возненавидел его. Глядя добрыми глазами в лицо Андона, он все твердил: «Мы не должны быть врагами!»
— Идем со мной, только без оружия, — сказал Булкин.
— Илия, ты считаешь, что я способен сделать что-нибудь плохое? — спросил Кехайов.
— Не бойся поражения. Если нет людей, готовых пожертвовать собой во имя общего дела, наша песенка спета, — сказал Булкин, заметив, что ножницы в руках Андона Кехайова задрожали.
Минуту, другую они недоверчиво смотрели друг на друга. Булкин услышал шум мотора и почувствовал прилив свежих сил. Он быстро повернул голову с надеждой на поддержку: из машины вышли Милка в синем платье, с испуганным лицом, и старуха в крытом сукном полушубке и шерстяном платке, повязанном под подбородком.
Андон увидел позади Булкина двух женщин, идущих сквозь толпу, которая тут же сомкнулась за ними. Он понял, что мать и Милка пробирались сквозь толпу с замирающими от испуга сердцами, а потом, увидев его живым и здоровым с ножницами в руках, умерили шаг. Мать размахивала длинными руками. Он остановил взгляд на старушечьем лице с синими кругами у глаз, и груди стало горячо: «Мама, ты не хотела меня рожать, ты не знала, сможешь ли меня любить. Мама, ты любишь меня?» Он выпустил ножницы, и ему пришло на ум, что взять насильно можно, но дать нельзя. Булкин с его непоколебимой добротой отходил к толпе. А Милка и мать приближались к деревьям. Андон уткнулся взглядом в нижнюю ветку персика. Он боялся посмотреть Милке в глаза, боялся увидеть там злорадство победителя, противное чистоплюйство карьериста, ненавистную мещанскую порядочность. «Нет, неизвестность хуже, чем истина». Андон поднял голову и в хлынувшем потоке света увидел в глазах Милки безразличие. «Это безразличие не ко мне, а к моему несчастью, которого она не хочет признавать. Мой вариант спасения рухнул. Милка одержала верх. Мне плохо, и она будет меня любить. Не стоит оскорбляться. Съездила за матерью… Она сейчас не подойдет ко мне, чтобы не видеть моей слабости», — думал он, не спуская глаз с рук матери. А Милка свернула за дерево: она боялась выдать свое сочувствие, которое могло показаться бесплодной жалостью. Она тайком бросила на Андона короткий взгляд и унесла в памяти самое странное лицо, какое когда-либо видела: чистое, детское, ожидавшее новых забот, словно старые были уже смыты.