Толпа от неожиданности притихла с ощущением вины. Мать стояла на коленях на земле, пот низким небом бабьего лета. В груди Андона шевельнулось отчаяние, так бывает, когда в сердце еще жива надежда: «Господи, неужто я ничего не добился на этом свете? Зачем тогда мать меня родила? Нет ли хоть малой пользы от моих страданий? В прошлом году я слышал, будто какой-то тип скопил триста тысяч левов. Голодранец, один перстень Элизабет Тейлор стоит миллион долларов. Позавчера в газете писали, что один жулик украл двадцать два миллиона левов. Дурак! Нет, для меня миллиарды Онассиса — пустой звук»…
Ни сам он, ни люди еще не знали, что станет делать его мать, сидевшая на земле и воздевшая руки к ноябрьскому небу. С тех пор как она далеким летом уехала с мужем в Тополку, ее не видели в Янице. Порожденная страхом смерти, в ней жила ненависть ко всему крепкому, здоровому. Стоило жестокой болезни поразить человека, как черная весть тут же долетала до ее ушей. А когда не было худых болезней, она их выдумывала и со злостью в запавших глазах сеяла ужасные слухи. Сельчане посмеивались над ней, и она, догадавшись, что от злорадства толку мало, начала по три раза в день проливать слезы — всегда находились причины. Ее излюбленным страданием стала ревность к Треплу. Но ни одна баба не смотрела на Трепла, да и сам он не заглядывался на чужие окна нечистым оком. А жена пилила его, обзывала бабником. Трепло, обиженный тем, что оказался без вины виноват, заявлял, что сборщица винограда, нарисованная на календаре за 1939 год, засиженном мухами, красивая баба, и Йордана с удовольствием заливалась слезами. Треплу надоело препираться с ней по пустякам. Тогда Йордана внезапно внушила себе, что умрет через год, на Лазаров день. Она не проявляла ни гнева, ни отчаяния, как это бываете человеком перед лицом смерти. Весело приготовила все нужное для похорон: триста полотенец, двести передников, ворох рубах, носков, — поминальные дары, которых хватило бы на две свадьбы; выбрала барана, заплатила за него вперед да еще сунула лев-другой чабану, чтобы мясо получилось не постным и не жирным; наняла все три духовых оркестра в Елхово и выбрала место на кладбище в Янице рядом со своим первым мужем Михо. Но как только они с Треплом зажили вдвоем в Тополке, ей тут же расхотелось умирать: она видела, что земля расцветает, возделанная людьми, которые приезжали в село на машинах пахать нивы и потом возвращались в Яницу; видела, как ее муж, наряженный в новый синий картуз, царственно опершись на костыль, встречает у околицы тех земляков, которые на большие праздники приезжали в уцелевшие старые дома, постоянным напутствием: мужья и жены, любите и почитайте друг друга; как в село во все времена года прибывают пионеры, студенты, туристы и отпускники. Тогда она чуть не каждую ночь начала видеть во сне Андона: он лежит на больничном столе весь в гипсе, маленький, как спичечная коробка, глаза у него вроде бы и живые, но немые и остывшие. Йордане не сиделось дома, она взяла на себя уборку столовой, магазина, уход за коровами, овцами, козами, курами, двумя собаками, общественным конем, передком телеги, ржавой косой, двумя лущилками и веялкой, покинутыми старыми хозяевами. Она ходила по селу и причитала: