Милка с отчаянием человека, упавшего на полном бегу, закрылась у себя в комнате и не смела выйти на улицу. Керанов и Маджурин, сами не свои, встречаясь в канцелярии хозяйства, не смотрели друг на друга. Сидя во влажном сивом сумраке на потертом диване, они разговаривали, и в голосах сквозила боль.
— Бывало и хуже, — заявлял Маджурин со сдержанной улыбкой под пестрым картузом.
— Этого можно было избежать, — отзывался Керанов. — Радость нас ослепила.
— Не радость, Кольо, а страдание.
— Все рождается на белый свет в муках.
— Оно так, но от чрезмерного страдания и мышь нос воротит. Много мы натерпелись, стосковались по самой малой радости, вот и не было сил предугадать зло. Бдительность как ветром сдуло. Сотня тонн соломы на костры спасла бы сады. Камень мал, да телегу опрокидывает, а стоит ей перевернуться, как получается, что дорог много.
— Ты прав, бате Христо. Не надо расходовать зря осторожность. Вообще, прямо тебе скажу, нам надо быть поэкономнее. Мы не временные жители на белом свете — люди, которые будут после нас, нам не враги. Они и осудить могут, если мы по зернышку разбазарим сон, веселье, стремления, любовь и ненависть. Будь у нас головы потрезвее, мы бы сообразили, что в поречье Тунджи бывают большие перепады. Реку во многих местах перегородили, уровень воды упал, испарения стали неравномерные, и в русле участились туманы и заморозки.
— Опозорились мы. Надо, Кольо, извлечь урок.
— А Милка? — спрашивал Керанов, ощущая слабость в плечах.
— Нельзя оставлять зло без наказания. Иначе как станут сельчане работать?
— Думаешь, откажутся?
— Нет, но будут работать через силу. Питать отвращение к низменному делу хорошо, но возненавидеть доброе — большой грех, Кольо.
— А Милка?
— Милка не должна стать жертвой. Она молода, а мы привыкли к тому, что жизнь нас бьет. Я грех на себя возьму. Раной больше, раной меньше — все едино, хуже не будет.
Милка слушать не хотела их утешений. Она не искала снисхождения. В желании обелить ее она видела жалость, стремление оплатить ее недосмотр процентами с отцовской смерти. Андона Кехайова в селе не было видно, он как сквозь землю провалился. Но племянница бабки Карталки в очереди в пекарни утверждала, что дескать, это не так. Она, мол, видела Кехайова вчера на рассвете во дворе у Маджурина. Сама племянница у плетня возле навозной ямы доила козу; она тянула один сосок, а из другого сосал козленок. На улице уже слышалась кавалерийская труба пастуха Перо Свечки. Баба торопилась подоить козу, потому что Перо — бывший богач — церемониться не любит, не успеешь выгнать за ворота козу, пока играет труба, — пиши пропало: он и разговаривать не станет. Верно, иной хозяйке бывает послабление, если она признает, что Перо в свое время благородно заработал имущество, а голодранцы обобрали его, как разбойники с большой дороги. Племянница Карталки видела, как Андон вошел во двор Маджурина и остановился у крыльца. Он был в заляпанных грязью сапогах и сером ватнике, на спине — мокрое пятно, как от тухлого яйца. Он постучал в окошко, и Милка вышла на крыльцо. Она была в зимнем пальто, наброшенном на плечи, воротник подняла к нечесаным волосам. Заиндевелый двор заполонили ржавые сумерки. Милка и Кехайов говорили на расстоянии, — в метре друг от друга. Слов племянница бабки Карталки не слышала, но видела тревожный парок, клубящийся у ртов. Ей почудилось, что она видит в нем андонову боль, издавна свившую гнездо в его груди. Она видела андонову спину и милкино лицо, полное отчаяния, и догадывалась, что его страдания ранят Милку. Оба они не могли превозмочь муку, потому что она жила в воспоминаниях, а перед ними человек бессилен, — это все равно, что оскорбить или отогнать тень. Прошла минута, и молоко у племянницы потекло прямо на навоз. Милкино лицо выражало нестерпимую женскую боль, как при родах, было понятно, что она не в силах терпеть мучения мужика. Андон заплетающимися ногами пошел со двора. Он шагал наискось, и племянница видела только его ухо и черный бакенбард. Он так торопился уйти, будто минутное промедление грозило ему выстрелом в спину. Но ноги не слушались, заплетались, будто связанные путами. Он еще не зашел за угол дома, когда Милка нежно позвала: