После этой горькой ночи Андон Кехайов терзался неделю-другую. Потом уверил себя, что падение Керанова, Маджурина и Ивайло было неизбежно и в своей неизбежной неразумности он не мог поставить к кормилу власти других людей, кроме Марина Костелова, Гачо Танаскова, инженера Брукса, Асарова, Перо и Марчева. «А я?» — спрашивал он себя. Неужели он так несовершенен, неужели его человечности грош цена, что он оказался в компании негодяев? «Я этого не хотел, этого потребовало время, и я был вынужден слушаться его», — сказал он себе, подавляя страдание, и зажил суровой жизнью, придав худому, остроскулому лицу строгое выражение.
Ему предстояло выполнить свой долг.
Минуту назад, пряча простреленную ладонь под стол, он думал, что сможет еще несколько минут изображать из себя пенька. Но вскоре скатерть, под которую он сунул ладонь, задрожала, и Андон понял, что его терпение на исходе, что еще минута, и его игра будет проиграна. Он хотел вызвать у Милки отвращение, заставить ее уехать в город. Но не допускал, что возненавидит сам себя. Свет еще теплился в противоположном углу канцелярии. Он подумал: «Я неправильно рассчитал, что через полчаса стемнеет. Прошло сорок минут, а еще светло. Смеркнется минут через двадцать. Выдержу ли? Надо кончать, кончать!»
— Будут другие обвинения? — спросил он.
— Легко не отделаешься, — сказала Милка, уверенная, что ему не хватит выдержки.
— Давай, а то я спешу.
— Никто нигде тебя не ждет, — желчно сказала Милка. — Ты умеешь только портить. Ты развратил сельчан. Этого тебе не простят.
— Почему?
— В твоем доме надо бы объявить карантин.
— Чем же я их заразил? Что я уничтожил?
— Природу.
— Природу уничтожает время. В земледелие вторгается индустрия. Одни слюнтяи плачут по листочкам да травинкам.
— Ты жесток, — сказала Милка.
— Я — исполнитель.
— А люди?
— Я думаю о них. Об их добре.
— Ты губишь их.
— Не думал я, что дочь политкомиссара станет предрекать гибель целого народа, — сказал Кехайов с безжалостным бесстыдством карьериста.
Милка с горечью глянула на него, но его острые скулы не дрогнули, и ей стало тошно. Ей и в голову не приходило, что как страх потерять землю порождает тиранию, так и крах карьеры может сделать из человека насильника. «Мамочка, — с болью подумала она, — смогу ли я его разоблачить? Неужели верно, что разоблачить человека можно лишь тогда, когда сам обладаешь его недостатками?»
— Не тревожь прах отца, — сказала она и устало склонила голову.
Кехайов долго стремился к самостоятельному посту, который развязал бы ему руки, Хотя он занял место Керанова с горечью, медовый месяц на посту начальника прошел неплохо. Дни были полны бодрости, ночи — спокойствия. Время от времени он удивлялся, что его удовлетворяет безделье, но успокаивал себя тем, что дело тут не в лишних пороках, а в уже получившем распространение увлечении постами. Сельчане, решив, что он будет руководить так же лениво дальше, начали жалеть о Милке, Керанове, Маджурине и Ивайло. Чаще можно было услышать ругать там, где сходилось по двое или больше двух человек: на мельнице, на площади, у пекарни, на реке, возле брода, в кабинах тракторов и грузовиков. Ругань то угасала, то вспыхивала снова, субботними вечерами, в корчмах или на скамейках у ворот, воскресными утрами у водохранилищ юга и пивных по новозагорскому шоссе, крестьяне пили или неподвижно торчали у воды с удочками с недокуренными сигаретами в зубах. Они говорили: