Так они беседовали, не подозревая, что через десять дней им улыбнется удача — они станут начальством в Янице. Однажды весенним вечером Андон Кехайов бойко прошагал в правление хозяйства. «Нашел, нашел! Перегрузим сад, не умерщвляя плода, — как Костелов овец. Трех лет хватит. Доходов не уменьшим, и в следующее десятилетие все обойдется — обогатим неделимые фонды». Легким шагом он прошел в свой кабинет, зажег лампы, сбросил пиджак и, вытащив документы, сел за стол перекраивать жизнь кооператива. Тихий весенний рассвет застал его за столом в облаках табачного дыма. Он распахнул окна и высунул голову на улицу — окунуть в молодой день свою бескорыстную любовь к миру.
— Ну что же, Кехайов, пришел твой черед! — сказал он себе.
Прежде чем настроить народ на высокую обрезку, он три дня молчал, будто прощался с дорогим другом. Студенческие годы его прошли в сырых подвальных и чердачных квартирах. Ему полагалась от хозяйства рента за десять гектаров земли, уступленной хозяйству, но он не требовал этих денег. Не просил ни стипендии, ни места в общежитии. Боялся, что ему откажут: о нем ходили слухи, будто он сын спекулянта, хотел выслужиться перед революцией и потому сам себя ранил в руку, а потом истязал невинных людей в подвале совета. Мозг его, измученный невзгодами, с трудом справлялся с освоением конспектов. Наука оттолкнула бы его, если бы не грели душу воспоминания о сельской природе. Столичные бульвары казались ему долиной Бандерицы, лежащей среди холмов. Шум типографии или фабрики напоминал стук водяных мельниц. Они давно обветшали, но в памяти были живы медленный ход большого колеса и кипение воды в омуте под черпаками, мычание волов, стук телег и запахи древесных стружек и дегтя; стайки рыб, пронизанные жаркими лучами, гомон помольщиков, толпящихся вокруг какого-нибудь мастера сочинять побасенки у запасных жерновов с еще не остывшими следами долота. Ночами громады домов напоминали ему родные холмы, окутанные мраком. Стоило ему услышать по радио голос волынки или кавала, как в душе его оживали звуки девичьего голоса, который навевал воспоминания о днях ранней весны со стайками девушек в расшитых сукманах, красноватым дымом над влажными плетнями и запахом вероники. На току желтеет прошлогодняя солома… Пожилые женщины в завязанных под подбородком платках мотают пеструю пряжу на мотовила, колеса прялок со свистом описывают красные, синие и желтые круги.
Эти видения вскоре поблекли от скрипа садовых ножниц. Незаметно промчались три года, и однажды мартовской ночью Андон Кехайов сказал себе, что настал час прекратить истязание деревьев. Недели две тому назад он намекнул, что пора вернуться в естественное русло, но люди притворились глухими. Все эти три года его преследовал запах гнили, но он подслащал горечь предвкушением завтрашних успехов. Марин Костелов и Гачо Танасков так орудовали садовыми ножницами, что и земля, и деревья стонали, как тростник под прессом: сок течет густой струей, а через воронку центрифуги в отходную яму сыплется безжизненная труха. Костелов и Танасков предложили освоить еще доходные отрасли: пасеку и гусиную ферму. Весной среди ульев жгли мелиссу, вызывая искусственное роение, в ульях росли преждевременные республики, редеющие отряды рабочих пчел ценой непосильного труда собирали тонны меда. На третью весну пчелы вымерли; их сгребли в кучи и подожгли. В хрупком потрескивании горящих мертвых пчел слышалась безнадежная скорбь. Гусей же кормили зерном, вымоченным в винной кислоте. От этого у птиц непомерно увеличивалась печень, их продавали за хорошую цену. За неделю до отправки на убой птицы, выгнув шеи, с круглыми потемневшими глазами, выстраивались на берегу реки и покорно ждали смерти. Асаров, Перо и Марчев ловко сбывали в горных районах юга, по побережью Черного моря и в окрестных городках продукцию, полученную сверх плана государственных поставок. А Кехайову стал мерещиться покойный отец, которого он не вспоминал уже тридцать лет. Он внезапно ожил в сыне, и Андон с чувством отвращения поминутно ощущал его в своем взгляде, в голосе, в скорби и радости, — когда ел, спал, ложился и вставал.