Так и сделали. В сопровождении небольшой кучки людей, оставшейся еще на руднике, повезли тело Кузьмина по рудовозной дороге на перевал, а потом на руках унесли на вершину горы. Поставленный на могиле большой крест был ясно виден из стана.
Через два часа после похорон и прощального обеда, устроенного штейгером, с «Убогого» рудника уехал Репиков с дочерью, а на следующее утро Михаил Петрович с последним конторщиком. Им всем было очень тяжело расставаться с рудником. Только Лидия Николаевна была довольна: ее отец ехал в Петербург подвести все расчеты с хозяином, и она надеялась поступить наконец на курсы, а отца пристроить на службу в столичной конторе какого-нибудь золотопромышленного дела.
Когда колокольчики тройки, унесшей Репикова с дочерью, замолкли вдали, Бубнов, провожавший их верхом до первого брода, поехал прямо на рудник. Оставив лошадь у конторки, он поднялся по тропе на вершину рудничной горы. Выдался чудный день половины октября, какие часто бывают осенью в этой солнечной стране за Яблоновым хребтом. Солнце уже сильно спустилось к западу, и бледно-голубое небо пылало желтым огнем. Со всех сторон волнами тянулись горные хребты, взъерошенные желтыми рощами мелких лиственниц и берез, словно гривы косматых саврасых забайкальских лошадок. Они уходили один за другим до самого горизонта, без конца, без числа. Между ними на западе, словно в глубокой яме, протекал Конгорок и виднелся стан соседнего прииска, над которым столбами прямо вверх в спокойном воздухе поднимался дым. Серели старые разрезы и отвалы, блестела серебром вода в пруде. По временам оттуда доносились лай собак и ржание лошадей.
Немного правее, на самом горизонте, километрах в ста или больше, позади таких же волнистых грив поднималась более высокая горная града, за которой лежала долина Ингоды. Эти горы тянулись длинной цепью плоских горбов, покрытых щетиной леса и уже одетых в зимний саван; свежие снега ярко блестели под лучами низкого солнца. Самый высокий горб, голец Сохондо, поднимался широкой и плоской вершиной выше лесов, и снега лежали на нем сплошной девственной пеленой, не прерываемой никакими пятнами.
Штейгер залюбовался этой снежной цепью. Не спуская глаз с Сохондо, он мечтал:
— Там, на этих высоких вершинах, уже зима. Там уже все заснуло и успокоилось до весны, и только ветры да солнце гуляют по бесконечным белым полям. Простор, чистота! Эх, взлететь бы туда птицей, покружиться над снегами, подышать легким морозным воздухом, пронестись стрелой, чуть касаясь гребней белых волн!
Как тянет к себе и манит эта даль! Хочется знать, что за этими снежными горами. Наверно, опять горы и долины, реки и леса, простор бесконечный, благодатный! Лик природы, не оскверненный истребителем — человеком!