римлянин в Сиракузах. А вот Диоген Синопский занимается рукоблудием на афинской агоре и заявляет шокированным гражданам: «Хорошо бы, и голод можно было унять, потирая брюхо». А вот он темной афинской ночью тихонько плачет, пока никто не видит. Господь усмехается. У него есть в этом мироздании свои любимчики. Где
-то на февральской Земле на перевернутом ящике сидит у костра безрукий Пеппе, хмуро разглядывает свою пушку двенадцатого калибра. Скрипит во сне зубами Гробин на своем матрасе, в щелях половиц воют привидения, заснеженная планета бежит по орбите. Господь легонько дотрагивается до его мокрых от холодного пота волос – Гробин судорожно вздыхает, как наплакавшийся ребенок, и спит до утра спокойно. «Эй, Ло!» – зовет меня боженька. Я встаю, кутаюсь в шаль, подхожу к окну и смотрю в его огромное Лунное око. Господь достает свою камеру
-обскуру. А потом кладет посеребренную пластину с моим изображением рядышком с портретом бородатого Диогена. Загребает ладонью холодный марсианский грунт и втайне от всех удобряет Федькины кусты каннабиса.
«За что, господь? Нам так трудно в твоем аду…» – упрекаю я его. Он со смехом отмахивается: «Терпи, сукина дочь. Видишь лестницу? Каждая ступенька – большое человеческое горе. Зато это лестница к Сириусу». – «Господь, мне не надо так высоко…» Но он уже растирает в ладонях пахучие шишки марсианской конопли и философски дымит: «Думаешь, мне оно было надо?»
Я стою у окна. Смотрю на ночные пирсы. Говорю Африканцу:
– Там, на улице, сальвадорец в бекеше…
– Ну, родился человек сальвадорцем, бывает. Не конец света, – откликается Федор. Он разводит удобрения в воде и поливает свой мангровый лес. – А что он делает, Ло?
– Сидит на перевернутом ящике у костра, пушку свою разглядывает.
Африканец подходит к окну, долго смотрит на фигуру в бекеше у костра. Наконец говорит мне:
– Больше не выходи из квартиры, Ло.
Я лишь улыбаюсь. Тогда он выставляет перед моим лицом указательный палец и повторяет строго и зло:
– Не выходи из чертовой квартиры.
* * *
Он садится в пикап. Едет в утренних сумерках вдоль пирсов. Над рекой чернота – привычная в доску: конец февраля. У Канаткина моста ржавая буханка Санджи выруливает налево, не уступив дорогу. Индусы эти, мать их… Как мурзилки на базаре, ездят с выпученными глазами и при этом умудряются, сукины дети, ни хрена не видеть. Африканец вовремя тормозит и сигналит с разъяренным надрывом. Санджи останавливает буханку. Оба приспускают стекла.
– Ты че, ослеп, козел?
– Прости, друг, сигарету в бардачке искал, потом зажигал, а потом задумался… дел столько… приходи на свадьбу, Раджеша на своей сестре женю.