то, гонит на нас шторм – казнь египетскую. С утра обрушивается такая метель, что на улице собственной вытянутой руки не видно. Затворы дамбы закрыты. В сквере Фукса валит деревья, на Говенской стороне, по слухам, сорвало кровлю с какого
-то заброшенного здания у реки.
Сатанов надрывается в кашле так, что вот-вот изрыгнет на пол легкие. Кутается в одеяло, идет ставить чайник. Он бледнее гниды. Понуро присел на подоконник и ждет благословенного кипятка.
– Мы словно в вороньем гнезде… ловцы ветров… китобои…
– Ты бредишь, Сатанов?
– Нет, рыжая, наблюдательная бочка на фок-мачте китобойного судна называлась вороньим гнездом. Смотри, как штормит, какой ветер… нас всех, к чертям, снесет в открытое море…
Он достает из-под стола чекушку с дрянным коньяком. Подносит к губам, кашляет как проклятый и протягивает мне. Я лишь качаю головой.
– От этого ты и сдохнешь, Сатанов.
В коридоре хлопает дверь, и, не разувшись, вваливается прямо на кухню заметенный, похожий на снеговика Борис. Сразу же хватает бутылку со стола и прикладывается к сатановскому пойлу. Роняет на табуретку свое слоновье тело и вздыхает:
– Шторм пришел…
– Был у Гробина? – спрашиваю я.
Борис разглядывает лужицы на полу, что натекли с его ботинок, утирает заснеженным рукавом лицо.
– Пьет Гроб. Вчера, сегодня с самого утра. Нажирается. А чайхана закрыта. Вот вам главная новость, господа.
– Почему? – спрашивает Сатанов.
Борис пожимает плечами.
– Ублюдки мутят чего-то. Вчера бой был на пирсах, не слыхали? Столько кровищи, у ангелов глаза полезли из орбит…
Я дрожащей рукой тянусь к чекушке. Глотаю эту мочу цвета жженой сиены. Резкий вкус отчаянья. Задыхаясь от жжения в горле, шепчу:
– А с Африканцем что, он жив?
Они смотрят на меня удивленно и молчат: откуда им, на хрен, знать. Они только сейчас, вдруг, начинают догадываться. Я выдала себя с потрохами. Под их гробовым молчанием я выхожу в коридор, надеваю ботинки, беру свое пальто, возвращаюсь на кухню и прямо у них из-под носа забираю с собой чекушку с мочой. Они молчат. Я хлопаю дверью.
В Пехотном – январская чернота и метель ревет. Ветер замутил бесконечную нескладную симфонию из жестяного дребезжания водосточных труб. Ни души. Двери всех лавок, рюмочных, булочных, подвалов, иллюминаторы-окна всех окрестных домов-шхун – все наглухо задраено. Шторм пришел, мать его. Я стучу, дергаю за ручку тяжелую дверь чайханы – бесполезно. А мне-то не много нужно – только узнать, теплы ли еще его большие, потрескавшиеся от ветра губы.
Снова возвращаюсь к доходному дому, поднимаюсь по обшарпанным ступеням парадной и стучу в квартиру Ольги. Стучу настойчиво, и Ольга открывает. Кутается в шаль, мрачная.