– Ни за что! – встревает Раджеш и бьет себя в грудь.
– Да у него и сестры нет, – плюет в снег Санджи.
«Чебурашки гребаные…» – шепчет Федька. У него не осталось доводов. Он идет к пикапу и достает из-под сиденья обрез.
– Я верну пушку, друг! – поднимая дрожащие руки, обещает Санджи, взгляд его вдруг теряет цыганскую пасмурность. – Признаю, моя сестра не девственница.
– А кто твоя сестра? Шлюха? – бросает Африканец. Он зол, как черт.
Санджи сглатывает и кивает. Тогда Федька опускает обрез, достает из кармана смятую купюру и бросает в снег:
– Считай, он тебе заплатил за шлюху.
Я стою у пикапа и подаю голос:
– С чего это она шлюха?
– Помолчи, Ло!
Но я не молчу. Я пошатываюсь на ветру и говорю индусу Санджи:
– Не бери эти деньги. Твоя сестра не шлюха.
Раджеш стоит за спиной у Федьки. Смотрит на меня, делает большие круглые глаза и предупреждающе страшно вертит зрачками.
– Она перебрала, – хмуро глянув на меня, говорит Африканец. – Бери деньги, возвращай пушку.
Санджи, настороженно зыркнув исподлобья, нагибается за деньгами. Потом идет к своей буханке, достает из бардачка пушку, завернутую в ветошь, и отдает Африканцу.
В сумерках сквозь кромешную метель мы снова едем через мост – на Говенскую сторону. Мы ищем Прана, который эту проклятую пушку купит. Мелькают заметенные снегом карнизы, водосточные трубы и столбы фонарей. Сгорбленная индусская старуха везет на санках мешок. Во всех забегаловках, в которые мы заходим, нам говорят: Пран был, пять минут как уехал. Мы катим по его следу, но злая метель след заметает, сбивает нас.
В каком-то доме мы поднимаемся по заплеванным лестничным пролетам. Входим в большую, с ободранными обоями квартиру. Здесь душно – надышала целая орда шумных индусов. Нас хватают за плечи, радуются, как дети, тащат за стол и заставляют есть рис руками, макая его в дал. У них какой-то праздник. Пран здесь – мы нашли его. Он держит на коленях голоногого мальчонку в пестрой рубашке и о чем-то говорит с Африканцем, утирая полотенцем пот с морщинистых щек. В конце концов они уходят в другую комнату.
Мне улыбается через стол круглолицая, с ямочками на щеках, хрупкая девушка в красном сари. А мне так жалко, господь, их всех. Вернись, боженька, с Марса, погладь нас своей ладонью по волосам – рыжим, черным, русым, каштановым и седым, как метель. Защити нас, грешниц твоих, шлюх твоих несчастных, всех банши, что дрожат в зимних подворотнях проклятого квартала, как взъерошенные воробьи, и не могут отогреться.
Африканец возвращается, берет меня за руку и ведет к выходу. В прихожей, тесной от сырых курток, тулупов, ватников, шапок и платков, нас провожает Пран. Расплывается в улыбке, покрываясь сеткой морщин: «Хинди руси бхай бхай!» Федор улыбается, и мы втроем – я, он и Раджеш спускаемся в адскую штормовую тьму улиц Говенской стороны.