Ему бы бегать где-нибудь по белому песку гоанского побережья, сверкая быстрыми узкими пятками, заставляя изнывать бедных барышень. Этот восхитительный ублюдок cнесет крышу еще не одной женщине. Так какого черта он натянул эти негнущиеся армейские ботинки и решил сдохнуть в этом вонючем квартале? Господь, признайся, ты слепил его из смуглой глины и высветленных солнцем сухих вишневых косточек в минуту, когда тебе хотелось танцевать?
Я выбрасываю окурок через приспущенное стекло и спрашиваю:
– А дальше-то что? Мне взять обрез в руки? Поменять ботинки на армейские? Отрастить бороду, как у Рубанка? Или я при вас буду шлюхой? Федькиной сукой, да?
– Хорошо, не продолжай. Я понял, – отворачивается он. – Куда тебя отвезти?
* * *
Пять дней… На первый день господь создал небо, воду, свет и ветер – а я двадцать четыре часа лежала на тюфяке Сатанова и слушала завывание новорожденного ветра господня. На второй день он слепил из атомов твердь посреди воды – а я слушала кашель Сатанова и его рассказы про корабли флибустьеров, сбившиеся с пути в заснеженной Ост-Индии… Один, рыжая, совсем отчаялся, заливает горе абсентом в зимних подворотнях и спать ложится на лестничном пролете, в луже собственной блевотины, грустя по тебе. К вечеру третьего дня господь очертил изгибы материков и просолил океаны – а я уж сидела у батареи, грунтуя для отчаявшегося флибустьера Гробина холст, с сигаретой в зубах, в его серой рубахе, сверкая голыми коленками, а сам флибустьер, уткнувшись бородищей в мой рыжий затылок, прижимался чреслами к изгибам бедер моих и, на все готовый, покорно молчал. На четвертый день из звездного ветра господь создал Луну – и мы с флибустьером замерли, пораженные ее бледным светом. На пятый господь, соскучившись, вылепил всякую забавную живность вроде гадов, рыб и птиц – а мне не до забав было, я знала точно: вернется в чайхану русских ублюдков воин с обветренными губами, узнает, что мы с флибустьером вместе, как псы, уставились на Луну, а узнав, пройдет мимо, даже не взглянув на банши. Всего пять дней, боженька… Ты и человека-то не успел сотворить, а я уже вернулась к Гробину, но так и не успела забыть промерзший пикап.
* * *
Я прихожу к Сатанову, чтобы покормить его рисом и напоить горячим чаем. Как он выжил в этой промерзшей квартире? Здесь ветрено, как в вентиляционной шахте. У него иней на подоконнике, и талая лужица растекается под чуть теплой батареей. Разбухшие оконные створки не закрываются плотно. Я затыкаю подобранным с пола шарфом зияющую щель в измерение зимней улицы и сажусь на стул. Он лежит в шапке, под горой одеял, одетый во все шмотье, какое у него только есть, и время от времени заходится в изнуряющих приступах кашля. Сплевывает розовую мерзость в носовой платок. Делает из него комочек, сует под подушку. Устало глядит в потолок. В изголовье ведро, от которого смердит разлагающейся мочой. У него нет ни сил, ни надежды, чтобы ходить в туалет, как прямоходящее.