Он просит, чтобы я присела рядом. Я сажусь и сжимаю в ладонях его холодную руку. А он вздыхает и несет свою особенную, сатановскую чушь…
Ты знаешь, рыжая, Поль Гоген так и остался на всю жизнь перуанским дикарем. Помнишь, как он смотался к хренам из гребаной Франции, семнадцатилетний мудак? На торговом корабле учеником лоцмана – и с концами, на шесть лет, не сходя с палубы… По южным и северным морям. И знаешь, ведь довел мать до того, что она померла, пока он матросил, и не оставила ему наследства. Эх, гогена мать, я ведь тоже дикарь, рыжая. Посмотри, какой у меня дикарский свитер. – Он сбрасывает с себя гору одеял и оттягивает свитер на груди, демонстрируя дыру, прожженную сигаретой.
– Сатанов, тебе нужно в больницу.
Он бледнеет и качает головой. Он в панике. Он перуанский дикарь, приходящий в ужас от мысли, что придется вылезти из своих джунглей. Вдруг задает вопрос потолку:
– Неужели я умру в январе? Когда же это закончится?
Хотелось бы мне сказать ему, что скоро. Но как ему соврать? Сам Ван Гог предупреждал, что печаль будет длиться вечно.
– Теперь ты, рыжая. С тебя история.
Какую тебе рассказать историю, жалкий ты перуанский дикарь из заплеванной подворотни? Что я могу? Я ведь чуть не променяла черных ворон Ван Гога и его желтые звезды, синий средневековый лед и виселицы Брейгеля – на что? На промерзший пикап с обрезом под сиденьем. Ольга теперь со мной не разговаривает. Люди в чайхане шепчутся за моей спиной. Ублюдки косятся и ржут. А я забыть не могу, Сатанов… И знаешь, этими январскими ночами все лежу, смотрю в потолок, и даже слез нет. Сократи мои дни на четверть, боженька, а хочешь – и наполовину, только позволь еще хоть разочек… Моей грешной коже скучно без его ладоней, теплых, больших, цвета высветленных солнцем сухих вишневых косточек. Но не вы ли с Борисом подбирали в подворотне Гробина с разбитым носом – вмазался наш флибустьер лицом в поребрик, не вы ли тащили мимо бомжей и мусорных баков на матрас отсыпаться? Не вы ли слушали его пьяный вой: «А может, попробовать совсем без контуров?» Борис тогда уставился испуганными наивными глазами: «Гроб, ты с ума сошел?» А ты, Сатанов, тогда сказал: «Протрезвей, Гавриил Иванович, а потом уж без контуров…» Тогда-то Гробин и заревел, хватая тебя за грудки: «Приведи ко мне Ло!» Что ты смотришь, Сатанов, печальными глазами доктора Гаше? Ты не доктор Гаше, а я не труп Ван Гога. Не смотри так. Ты знаешь сам, зачем тогда затеял со мной разговор про флибустьерские корабли в заснеженной Ост-Индии. Из-за тебя я пошла к Гробину, лохматую голову его прижала к груди и утешала его безлунными ночами. Нет, я не тебя виню. Какая же тут твоя вина? Я одна виновата – и перед тем, и перед этим. Ведь я, Сатанов, знаешь почему к Гробу пошла? Потому что он ведь и впрямь попробует совсем без контуров. И увидишь, перуанский ты дикарь посреди заснеженной Ост