Рафаэль начал учить английский после того, как понял, что своими лингвистическими способностями Гарри не отличался от голубя. Он, запинаясь, говорил по-испански с самым чудовищным английским акцентом, какой только можно иметь, но порой забывал, что хотел сказать, и к концу предложения скатывался на странную смесь из двух языков. О кечуанском не могло быть и речи: он был слишком сложным. Поскольку английский язык находился чуть западнее латинского и испанского, Рафаэлю было проще выучить его самому, чем пытаться растолковать Гарри, что такое грамматика.
– Тебе придется уехать, – сказал Рафаэль.
Гарри улыбнулся.
– Я вернусь.
Рафаэль перевел взгляд на цветы в траве. Это была лишь сказка: никто не будет слоняться между Англией и перуанскими горами. Но сказка была хорошей. В глубине души он верил в нее так же, как верил в рай. Эта вера не была логически обоснованной и возникала, когда альтернатива обозначала превращение в одного из тех людей, которые работали как машины, никогда ни с кем не говорили и старели в сорок лет.
Свет изменился. Наступила ночь, и на небе разгорались звезды. Рафаэль резко сел. Одеяло, которым были укрыты его плечи, упало на траву. В церкви горел свет, но не было движущихся теней. Рафаэль подошел к двери и распахнул ее. В груди болело, потому что сердце давно не двигалось. В последний раз он заснул на десять лет.
– Гарри?
– Ну наконец-то. Я готовлю, но не очень справляюсь. Я надеялся, что ты вовремя придешь и проконтролируешь все должным образом. Или хотя бы расскажешь, как, черт побери, нужно готовить киноа.
Рафаэль положил одеяло на спинку стула и сжал ладони, потому что они дрожали. Он замер всего на полдня.
– Не так. И какая от тебя польза?
– Моя роль – украшать, – заявил Гарри.
– Садись и ничего не трогай.
Гарри послушно сел рядом с печью. Даже сидя он казался высоким. Свет ламп окрашивал его кожу в золотой цвет. Люди звали его Солнечным – Инти. Так оно и было. Гарри не был похож на человека. Он был слишком большим и слишком ярким.
Рафаэль поставил перед ним тарелку и сел напротив, разминая суставы. Они не болели. Казалось, тот, кто создал его, вернулся и затянул все винты. Рафаэль понял, что не мог согнуть спину. Или все-таки мог: он мог перенести свой вес вперед, не двигая позвоночником, и, казалось, теперь каждый позвонок выдерживал гораздо больший вес.
Гарри писал что-то в дневнике – возможно, о мыши. Он подчеркивал некоторые фразы красными чернилами и делал пометки на полях. Рафаэль наблюдал за ним. Гарри писал легко и быстро, ради удовольствия. Это было знакомо Рафаэлю, но по-прежнему казалось чем-то новым.