Несбывшаяся любовь императора (Арсеньева) - страница 112

и разыгрывать grande dame[37] она была великая мастерица! При этом Кравецкий ни минуты не сомневался, что, если бы не его должность, не его положение, а главное, если бы не его поистине зоилово перо, которое он мстительно вострил против актрисы Асенковой, ему вовеки не заполучить бы в постель Наденьку Самойлову – талантливую актрису и прелестную женщину.

Самойловы были известной актерской семьей. Играли отец и мать, очень знаменит был брат Надежды – Василий Васильевич Самойлов. Наденька выросла и повзрослела за кулисами, весьма успешно училась в Театральной школе и решила, что тайн в актерском мастерстве от нее не осталось.

Она была не без таланта, не без красоты и не без очарования. Она умела взгляд своих прелестных черных глаз с особенным выражением останавливать на всяком человеке, внимание которого хотелось привлечь. Чудилось, они так в тебя и вцепляются, эти большие, очень темные глаза!

Женщины, как правило, чувствовали себя под ее взглядом неуютно. Ну а некоторым мужчинам эти глаза очень даже нравились! Среди их жертв оказался и критик Кравецкий. Будучи человеком умным, он понимал: Наденьке, с ее привлекательной внешностью и несомненным талантом, не повезло в одном, но зато в самом главном: она оказалась на сцене Большого театра одновременно с Варварой Асенковой. В любое другое время и в любом другом месте она добилась бы решительных успехов, прославилась бы, но только не тогда, когда рядом с ней сияла подлинная звезда. Кравецкий, в угоду своей любовнице и в утеху своему оскорбленному самолюбию, мог, конечно, называть Асенкову искусственно зажженной звездой и сулить ее погасить, но при этом он твердо знал, что Варвара Николаевна – талант бесспорный, редкостный. Такие, как Наденька, приходят и уходят, о ней если кто и вспомнит спустя десяток лет, то лишь потому, что она жила в одно время с Асенковой и была ее соперницей. Кравецкий также отдавал себе отчет: его имя останется в памяти потомков лишь потому, что он холодно, расчетливо и беспощадно преследовал эту самую Асенкову. То есть его слава будет славой Герострата… Но ведь это несправедливо! Никто не будет знать, что Кравецкий с радостью пылко восхвалял бы Варвару Николаевну, однако она некогда отвергла его, не оставив никакой надежды, и пришлось ему обрести эту надежду в лице Надежды Самойловой. Та не обманула ожиданий Кравецкого, не то что Асенкова, которая не понимала, что, отвергая плодовитого и злоязычного театрального критика, очень осложняет себе жизнь. Обычно перед критиками заискивали все актеры и драматурги, их вечно угощали и подпаивали, чтобы расположить к себе, а то и откровенно давали взятки и всячески потакали их капризам. Асенкова была в этом смысле особой совершенно редкостной неуживчивости… А впрочем, нет, Кравецкий мог припомнить еще один случай подобной неуживчивости – правда, ее проявил мужчина, причем не просто актер, а водевилист. Это был Петр Каратыгин, которого весьма донимал своей критикой Михаил Яковлев, сотрудник «Северной пчелы». Сам Петр был весьма миролюбив, однако Яковлев ополчился на его любимого брата, Василия Каратыгина, а этого даже добродушный Петр Андреевич не мог снести. Впрочем, от Яковлева доставалось очень многим актерам, хвалил он только тех, кто его угощал, так что Каратыгин стал защитником общих интересов. И он написал шутку-водевиль под названием «Горе без ума». В этой шутке Михаил Яковлев был представлен в виде некоего Дмитриева-Якушкина, сотрудника газеты «Полярный шмель». Отдан был водевиль знаменитому Дюру на его бенефис. Яковлев знал, что в этот вечер над его головой собирается гроза, но все же явился на спектакль. Приятели, явившиеся с ним для поддержки, собирались шумно освистать новый водевиль. А между тем среди актеров этот спектакль был неким генеральным сражением против общего врага. Дюр исполнил свою роль, как говорят в театре, con amore – с любовью – и мастерски подделался под фигуру и внешность Яковлева: свекольно-красное лицо, походка, прическа, приемы, обычная его синяя венгерка, золотые очки – все было схвачено до малейшей подробности. Появление актера на сцене вызвало общий хохот, и немудрено: как не узнать копию, если оригинал сидит пред глазами! Все обернулись к нему. Из лож на него уставились трубки, лорнеты и монокли, хохот стоял гомерический. Сначала критик пытался держать хорошую мину при плохой игре и аплодировал Дюру, однако вскоре не выдержал и принялся утирать пот платком. Приятели пытались ошикать пьесу, но все было заглушено смехом и аплодисментами. Яковлев бросился наутек, а зрители без малейшего сочувствия кричали ему вслед: «Что, любезный? Хорошо пропарили? Будет с тебя?» Урок пошел Яковлеву впрок: с тех пор тон его статей сделался куда милосердней, а на Каратыгиных он и вовсе остерегался нападать.