– Да ну нет.
– Да ну да. Она была им матерью. А меня можно заменить, я же мудак, который вечно пытается выкроить себе уединение для работы. Но ближе к концу был этот миг, когда я обнимал их в том чудовищном кресле у нее в палате и чувствовал, как они целиком повертываются ко мне, словно понимают, что все кончено и нас теперь трое. Это было ужасно, устрашающе и разбивало сердце, но вместе с тем и бодрило. Я наконец-то полностью завладел их вниманием. – Тянется к моей руке. Даю взять себя за нее, он привлекает меня к себе. Сует руку мне под рубашку, кладет палец мне в пупок. – Мне нравится полностью завладевать вниманием. – Целует. Обхватывает меня за оголенную талию. – Ну что, у меня было немного свободного времени в Прово, и я подался в библиотеку и случайно прочел замечательный рассказ в “Кеньонском обозрении”>120.
– Нет.
– Да.
– Я написала его давным-давно. – Я написала его, когда была жива мама.
– Я и не подозревал, что у тебя так хорошо получается. – Потряхивает меня.
– В восьмидесятые.
В доме дети опять включили кино.
– Мы смотрели “Миссис Даутфайр”.
– Которая “детям до 13” “Миссис Даутфайр”?
– У них могут остаться кое-какие вопросы.
Когда мы прекращаем целоваться, он опускает мне на голову шлем, застегивает под подбородком, просунув пальцы под пластик, чтобы не прищемить мне кожу.
– Обними их за меня.
– Ты уже сама.
– Обними еще раз.
Ждет объяснений, но я не могу. Да и не знаю наверняка, чтоґ имею в виду.
Мюриэл сообщает, что дала мой телефон своей сестре, у той подруга – преподаватель в школе, где только что уволили учителя английского.
– У меня от старших классов волосы дыбом.
– Это клевое место. Процентов восемьдесят учеников получают финансовую помощь. Не типовая частная школа тебе. Целое лето можешь сидеть писать.
Решаю, что не перезвонят они мне никогда, но назавтра раздается звонок от Маноло Паркера, их начальника кафедры английского. Приглашает меня приехать на собеседование через три дня, девятого ноября, за день до моего визита к онкологу.
Мюриэл для собеседования одалживает мне одежду, косметику и свой автомобиль. В то утро лежу в постели и ощупываю шишку. Не понимаю, выросла она или нет. Собеседование устрашает меня чуть ли не так же, как онколог. Провожу полчаса в попытке накраситься, скрыть тональником глубокие серо-синие тени под нижними веками, сделать щеки пухлыми и розовыми посредством румян, а контурным карандашом нарисовать себе глаза пошире и пободрее. Но руки у меня трясутся, все линии выходят кривые, а страх не скрыть никак.
Выезжаю с запасом на пробки – и не зря. Поток машин ползет вон из города, от светофора до светофора. Ехать на автомобиле – роскошь, какую я успела забыть. Начать с того, что тут есть печка – и радио. Какой-то парень поет о том, как везет свою девушку на аборт. Называет ее кирпичом, который медленно топит его. Повторяет и повторяет это. На одном долгом светофоре слегка отключаюсь, а когда встряхиваюсь из сна, секунду-другую кажется, что я беременна, а затем осознаю, что это не я, а девушка из песни, и мне легчает. Непомерно расстраиваюсь за девушку, чей говнюк-парень написал эту песню, в которой называет девушку кирпичом и наживается теперь на этих словах