Писатели & любовники (Кинг) - страница 130
Она хохочет.
Сказать по правде, я ненадолго забыла цель нашей беседы.
– Как иначе вы бы преподносили это на ваших занятиях?
Задумываюсь.
– Я бы хотела, чтоб ребята рассуждали и писали о том, чтоґ книга подталкивает их чувствовать, о чем напоминает, меняет ли она их мысли о чем бы то ни было. Я бы задала им вести дневник и писать сочинения на свободную тему после каждого прочитанного фрагмента. О чем это заставило тебя задуматься? Вот что мне хочется знать. Думаю, вот так могут возникнуть по-настоящему свежие идеи, а не старая отрыжка вроде противостояния человека природе. Такие вопросы призваны полностью изымать читателя из повествования. А зачем же вынимать оттуда детей? Их надо проталкивать вглубь, чтобы они пережили все, что автор с таким трудом для них создал.
– Но вам не кажется, что все же действительно есть некие масштабные темы, которые автор пытается рассмотреть?
– Да, но их не следует ставить во главу угла – или даже отделять от переживания истории как таковой. Автор пытается предоставить нам приключение с полным погружением. – Всплескиваю руками, и это ее, кажется, ошарашивает.
Отсаживается подальше.
– С вашей педагогикой неувязка состоит в том, что школьникам предстоит сдавать САТ и ПС>130, и им надо будет иметь некоторое представление об этих литературных приемах.
Киваю.
– Конечно.
Всему крышка, думаю я в своем кресле с ушами.
По дороге на улицу унюхиваю обед. Если б сложилось лучше, меня бы пригласили остаться и поесть. Пахнет хорошо. Баклажаны с пармезаном и чизкейк. Так написано на меловой доске у кафетерия, я видела. От бесплатного обеда не отказалась бы.
На улице три девочки в шерстяных свитерах прислоняются к стене, лица обращены к слабому ноябрьскому солнцу. Рядом с одной на каменных плитках – “Прощай, оружие” обложкой кверху. Воображаю, каково это – принуждать девчонок читать о фальшивой, услужливой и сжигающей самое себя Кэтрин Баркли. “Никакой «меня» нет. Я – это ты. Пожалуйста, не выдумывай отдельной «меня»”>131. Единственное, что я бы задавала из Хемингуэя, – “И восходит солнце”, и то исключительно из-за того фрагмента, где он отправляется в церковь и молится за всех и за себя дважды, жалеет, что у него нет религиозного чувства, и выходит под жаркое солнце на ступени храма, пальцы у него все еще влажны, и он ощущает, как солнце их сушит. До чего же я люблю этот эпизод.
Спускаюсь по склону к машине Мюриэл. Но в машине больше не хорошо. Скучаю по велосипеду. Не уверена, что смогу вести. Чувствую себя так, будто меня заперли в ящике. Опускаю все оконные стекла. Аллея оказывается короче, чем мне казалось. Выкатываюсь на основную дорогу. Не знала, что можно просрать собеседование из-за чрезмерной раскрепощенности. Не подозревала, что это опасно. Не заикнулась ни о чем, на что меня натаскивала Мюриэл, – ни об учебной программе, которую разработала в Испании, ни о занятиях для студентов, которые вела в магистратуре, а затем в Альбукерке. Вместо этого заливаюсь соловьем о Бернхарде и вспоминаю, выезжая на трассу, что там по тексту не “в моем кресле с ушами”, а просто “в кресле с ушами”. “И вот сижу я в кресле с ушами” – такой рефрен в “Лесоповале”, и меня накрывает стыдом за неправильную цитату. И к тому же Аиша нанимает счастливых людей, так что меня из списка вычеркиваем. Размышляю о нашем с Маноло разговоре о романе “Кони, кони…”, и мне ясно, что он книгу полюбил, а я обругала. Еду по трассе и впитываю одну за другой все причины, почему утро пошло насмарку.