Машиной Калеба едем на Подкову. День жуткий – кромсающий ветер, вода орудийно-стального цвета и жесткая, как известка. Где-то есть фотокарточка моей мамы с младенцем Калебом, снятая на этом пляже. Мама в купальнике, трусы обширны, квадратны, выше пупка. Но мама пловчихой не была и в эту холодную воду даже не сунулась бы.
Идем против ветра по твердому песку вдоль линии прибоя. Калеб открывает жестянку из-под печенья и берет оттуда горсть серебристой россыпи. Ветер налетает с воды слишком быстро, не кинешь, и Калеб бросает шершавые кусочки в мелкую волну, что крадется к нашим ботинкам. Не позволяю себе поверить, что это мама. Не позволяю себе поверить, что тело нашей матери – ее волосы, улыбка, две голосовые связки, что создавали звуки ее голоса, ее сердце, ее славная попа, ее увлажненные кремом ноги, ее пальцы на ногах, пощелкивавшие при ходьбе, – все это сгорело до россыпи у меня в руке.
Все равно не могу. Не могу бросить эти серые кусочки в такую холодную воду, таким угрюмым днем.
– Ты разберись с половиной, – говорю Калебу. – А я найду место остальному.
Стою рядом с ним, он бросает. Адам болтается где-то позади нас. Одинокая чайка, единственная на все небо, летит низко вдоль пляжа, близко к нашим головам, а затем вновь в море, круто кренясь влево, одним крылом к морю, как самолет в вираже. Взлетает, выравнивается, а затем падает, чиркает по поверхности, тащит ноги по воде, затем взмывает вновь, поднимается на мощных крылатых рывках, выше, выше, выше, затем долгий скольз и несколько всплесков крыльями, еще одно долгое скольжение – вверх, плеск, скольз, до тех пор, пока вдруг ее там больше и нет.
Оглядываюсь по сторонам. Я пошла за чайкой по пляжу, не сознавая этого. Калеб управился, опирается на Адама на сухом белом песке.
По дороге к морю мы были сумрачны, жестянка – у Калеба на коленях, но, вернувшись в машину, он закидывает оставшийся прах на пустое место на заднем сиденье рядом со мной, включает радио и принимается подтрунивать над Адамом и над его манерой вождения.
Останавливаемся возле ракушечного киоска, едим у окошка рядом со столиками для пикника, с видом на пристань, где мы с мамой сидели в тот день, когда она вернулась из Аризоны и пыталась еще раз объяснить свое полуторагодовое отсутствие. Я кивала, да и только. Жаль, что не повела себя с ней безобразно в тот день. Жаль, не швырялась едой и не орала ей всякое злое. Жаль, она не вытащила из меня все мои чувства. Может, сейчас мне бы лучше удалось их выражать.
Но у Калеба другие воспоминания.
– Помнишь, как мы сюда приехали после свадьбы Гаса?