Писатели & любовники (Кинг) - страница 142

– Это было так ужасно. Какое лицо у него было.

– Он никогда не позволит себе остаться с тобой или с каким-нибудь еще мужиком. Кишка тонка. И ты, по-моему, в него совсем не влюблен. Просто хотел исчерпать старое влечение. – Лежит с закрытыми глазами, но слушает. – Езжай домой. Расскажи все Филу. А дальше поживешь – увидишь. Может, ты все еще хочешь уйти от него. А может, глянешь на тот роскошный обеденный стол, который он тебе забабахал, и задумаешься: “Может ли вообще быть что-то завлекательнее офтальмолога, способного накрыть мне семифутовый стол?”

Утром я везу его в аэропорт. Опускает козырек, видит красные круги вокруг глаз.

– Господи, вид у меня теперь хуже твоего, – говорит. Смотрит в окно на трясины дорожных работ. – Терпеть не могу Бостон. В Бостоне только боль.

У терминала он стаскивает чемодан с заднего сиденья, стоим на тротуаре совсем близко.

– Разберешься? – спрашивает.

– Ага – и ты. Позвони как приедешь.

Кивает. Обнимаемся крепко.

Чувствую себя как моя мама – и чувствую, будто мама обнимает меня.

Проходит вращающиеся двери. Машет. Двери закручивают его прочь.

Калеб оставил мне имя врача, согласившегося пообщаться со мной трижды, прежде чем в конце месяца истечет моя страховка. Его зовут Малколм Зиц, кабинет у него в Арлингтоне, на третьем этаже кирпичного дуплекса. Встречаться он может только в пять тридцать. Летнее время мы упустили, и когда я добираюсь к нему, уже темно.

Это худощавый мужчина с гладкой кожей и серебристым каре. У него усы, он любит их трогать. С моего места – кресла с облезлой шерстяной обивкой – напротив его эргономичного мягкого трона с откидывающейся спинкой мне открывается вид из окна вниз, на дом через дворик. Это современный дом со стеклянными стенами, за ними видна ярко освещенная кухня. Девочка лет девяти-десяти сидит за столом, делает уроки.

Спрашивает, с какой целью я здесь, я рассказываю ему о жужжании под кожей, о звоне…

– У вас звон в ушах?

– Не всамделишный. Такое ощущение, будто все мое тело как колокол, как громадный колокол на башне, и в него ударяют, и…

Вскидывает ладонь.

– Давайте без цветистых описаний. Вы тревожитесь. Почему? Когда это началось?

Рассказываю ему о “Красной риге”, о Люке, о том вечере, когда я впервые это почувствовала. Рассказываю о смерти матери, об отъезде из Барселоны, о возвращении на восток, об “Ирисе”, о садовом сарае, черновиках и отказах, об “Эд-Фанде” и достающих меня коллекторах. Он слушает, толстая авторучка с каучуковой манжеткой нависает над желтым блокнотом-планшетом, но Малколм ничего не записывает.