- Уже с полгодины так, - пояснил Арн. - А вот море покойно, тихо. И, знать, не оно заставляет вещицу бунтовать. Дурно это, дурно. Нужно быть на чеку.
- Чего ждать?
Арн глянул на Дара с тревогой:
- В селеньях прибрежных, что у самой кромки воды стоят, ходят байки о том, что и море само - живо. И тварей в нем всяких хватает. Не верю я в те россказни. Да только...
- Что? - Дар обвел взглядом простор, что раскрывался за бортом. Тишь да гладь. И небо, что до того было затянуто дымкой тумана, светло. Сизое зеркало, меж которым - куски простора бескрайнего. Ветер словно бы стих. И, помнится, Дару это даже нравилось. А теперь вот...
- Не знаю, степняк. Только чует мое сердце, что случиться должно нечто. А вот что - не известно. Уж и суставы ныть стали, а за бортом - словно бы морок тишины.
И моряк снова отошел к штурвалу, оставив Дара вглядываться в бескрайнее полотно акватории. И он глядел, пока в глазах не стало рябить. Видно, за рябью этой и проглядел он огни, зажегшиеся на воде.
А там и ветер явился. Дикий, необузданный. Пахнущий сладко, приторно. Посрывал мачты с корабля, разбросав их по палубе, да сыпанул в катергон горстью ледяных обломков. Завыл...
Снег поднял стеною сплошной. Дождь пробудил. И все голосил.
И в вое этом послышалось Дару другое, человеческое. Или... не совсем?
Голоса. Разномастные. Одни - жалостные, другие - голодные. И все звали, требовали чего-то. А чего - он не разумел.
И, стало быть, его неведение держалось бы долго, ели бы не появилась на палубе его ворожея. В платье шерстяном, что он купил для нее в прибрежной деревушке. Босая. С длинными темными волосами, разбросанными по плечам. С ликом белым, на котором - глаза испуганные. И в глазах тех - огонь сродни водному.
И ведь идет она по палубе, не замечая ничего. Только у самого борта останавливается. Ищет кого-то взглядом печальным. А как натыкается на мужа, падает за борт. И тут же скрывается за кромкой воды...
Дар не помнил, как бросился в студеную гладь. Как плыл к Ярославе, тянул ее из морских глубин, в которых, казалось, что-то держало ее. Словно то был не он сам.
Степняк очнулся лишь в каюте, когда, держа на руках свою ворожею, укутывал ее шубой меховой, да растирал замерзшую кожу.
Ярослава была бледна. И кожа ее, остуженная морскою водой, никак не хотела согреться. Румянец все не появлялся на щеках, и оттого Дару казалось, что он запоздал. Да только дитя в утробе снова шевельнулось, и, значит, матка его жива. Ее-то и нужно, что согреть теплом живым...
И он снова вдыхал горячий воздух в самые губы, сцеловывал с лица соленые капли. Морские? Видно, нет. Потому как море - Дар это нынче точно знал - холодное. А капли - горячие, живые. И вкус их он уж давно позабыл. Думал, разучился плакать. А тут вот вспомнил...