В каюте было тихо.
Ветер, что выл горестным напевом, смолк. И море успокоилось, растревоженное силой колдовской. Даже команда корабля со степными воинами притаились - все ждали исхода.
А Дар не мог просто ждать.
И он продолжал согревать свою женщину, растирая докрасна замерзшую кожу, пока она не стала гореть. А там Ярослава открыла веки.
Улыбнулась.
И улыбка эта, что успела стать родной, заставила появиться на щеках новые капли.
- Ты, - Ярослава осторожно коснулась уголка глаз Дара, сняв с него соленую каплю, - не плачь, пожалуйста. Я здесь. Жива. Пряха отпустила...
Дар не совсем понимал, о чем говорит его Яра. Он плохо помнил лесные легенды о старых богах, потому как ни среди злодеев Бояна, ни в Степи о таком не сказывали. Да и сам он ушел из Лесов совсем еще юнцом - едва десять зим минуло. Что помнить мог? И воин не знал, взаправду ли видала его нареченная старую божиню, или ей все лишь привиделось. Только сейчас это не имело значения.
Здесь была она - его знахарка. Маленькая женщина с темными, как у него, волосами. С пухлым, почти детским, ртом, который, улыбаясь, оставлял ямочки на щеках. И зелеными, чуть янтарными, глазами.
Нынче, когда холод моря отступал, а волосы ее еще были мокры, она особенно походила на дитя: чистая, светлая. Непорочная словно бы. А еще - родная, настоящая. Как то блаженство, которого так долго ищешь...
Дар смежил веки.
Вздохнул, боясь спугнуть такое близкое счастье. И снова раскрыл глаза.
Поцеловал Ярославу - осторожно, бережно, словно страшась, что ее снова отнимут. И лишь затем спросил:
- Зачем?
Ярослава глядела на него долго, нежась в коконе теплых рук. И не знала, что ответить. Что голоса звали ее? Так ведь и взаправду звали. О помощи молили. И знать бы ей, знахарке молодой, что мольбы такими бывают. Лукавыми, ложными. Ведущими не на жизнь, но на смерть. Научиться бы отличать одно от другого...
А оттого и смогла сказать только:
- Прости.
И снова прижалась к теплой щеке мужа.
Дар не оставил ее в ту ночь. Грел своим теплом, дыханием горячим. Был поруч, чтобы она, проснувшись в кошмаре ароматов сладких, не испугалась чего. И рука его, такая тяжелая, Ярославе казалась не тяжестью - только счастьем.
Дитя в утробе было довольно. Лежало спокойно, лишь изредка толкая тонкой ножкой широкую ладонь отца. И тогда пальцы того тихо подрагивали, а дыхание Дара становилось напряженным.
Просыпался.
Пододвигал свою ворожею ближе, опаляя жаром горячего тела. А руку с утробы снимал, укрывая малечу лишь слегка, невесомо.
И дитя снова толкалось, словно бы играя с отцом: "Поймай меня!". И тот аккуратно гладил выпуклость на коже Ярославы, чтобы уже в следующий миг она толкнулась с другой стороны.