Маруся: А ты жила моими мечтами?
Таня: Я все отдала — молодость свою, жизнь…
Маруся: Так почему ты не радуешься?
Таня: Я умираю.
Маруся: Ой, нет, любимая моя! Время настало только и жить людям. Разве не видишь — твой народ уже свободен. Смотри…
Они легко и плавно поднялись высоко в небо, и Таня сверху увидела залитые солнцем хутора, села, города. Все утонуло в буйном цветении весны. Повсюду звенели песни. Реяли красные знамена. Сияли улыбками лица людей. В поле весело покрикивали пахари. На площадях возвышались светлые хрустальные дворцы, из них выходили дети, все одинаково красиво одетые. Ни драк на меже, ни стона, ни оборванцев не было — все пели, ликовали…
— Что это, Маруся?
— Это же Украина вольная, новая.
— Это мечты наши!!
Они летели, точно лебеди, над Украиной. Их всюду волновали соловьиные песни, трудовое кипение на полях, детское щебетание. Великая земля дышала свободно, щедро и обильно плодоносила, вольный труд делал ее неузнаваемо прекрасной…
— Мы летим в сказке! — воскликнула Таня.
Люди-братья, отрываясь на миг от работы, поднимали головы и, тепло улыбаясь, приветливо махали вслед Марусе и Тане: «Спасибо вам, сестры!..» Маруся Богуславка порывисто обнимает Таню, целует (они уже стоят над Славутичем-Днепром), потом отстраняется:
— Голубка моя! Что с тобой? Как же тебя искалечили! Мученица наша!
Даже голос изменился у Маруси. Он так напоминает чьи-то знакомые интонации. Подруга падает на колени и целует Танины искалеченные ноги. Только теперь Таня вскрикнула: да это же не Богуславка, а Христя Браковая.
— Как же мне залечить твои раны, наша заступница, правда моя? — голосит Христя.
Таня удивленно осматривается: исчезла светлая сказка, и Днепр, и сады. Она лежит на окровавленном холодном полу; из углов каземата на нее сочувственно поглядывают друзья-товарищи, у ног горько плачет Христя Браковая.
— Как ты попала сюда, Христя! — Таня с усилием приподнимается, ее впервые охватывает ужас: беременна же Христя! Последние дни ходит!
А было так: ночью Христя пробралась на хутор к матери, чтобы рожать дома. Попутнинский отряд носится по степям, нельзя ей было в нем оставаться. Так с Василем и условились. Но кто-то из соседей донес атаману, и уже утром в хату ворвались кадеты. Отца, бросившегося на защиту дочери, убили; мать замучили, а Христю привели в штаб. Допрашивал Козликин. Она ничего не сказала об отряде, и ее бросили сюда…
Но не успела Христя закончить печальный рассказ, как за решеткой раздался шум, женский гомон. Какая-то женщина, по голосу — жена фельдшера, про которую говорили, что она ходит на бойню пить баранью кровь, — хрипло выкрикивала: «Дайте нам большевичку! Мы сами расправимся…»