«Послезавтра на рассвете… Ага! — зашумело у Шуры в голове. — Они нападут на отца и на всех. На рассвете, внезапно… Не забыть бы! Нужно пробраться сегодня ночью… Мама отпустит…»
Кто-то ножнами толкнул ее. Девочка ужаснулась: Сергеев! Брезгливо морщась, он спросил у Соньки: «Это чья… Ничика?»
Его физиономия побагровела до ушей, сизые глаза бешено забегали по залу. Есаул вскочил на сцену, затряс кулаками:
— В зале — хохлы! Запах… запах хохлятины… Вы слышите? Урядник!
— Удирай, — прошептала Сонька.
В зале зашумели, всполошились, в углу звякнул кинжал, но Шура уже была на улице.
…Когда первые солнечные лучи пронизали утренний туман, Шура с теткой выходили к Урупу.
Шура все-таки уговорила мать. А когда тетка узнала, о чем довелось услышать этой голубоглазой девочке, так даже с кровати соскочила и стала тоже собираться в дорогу.
Всю ночь пекли хлеб, катали деревянным вальком полотняные сорочки. Шура вспомнила, что табак — это слабость отца, и достала с чердака ароматные связки табачных листьев, завернула их в чистое мужское белье. «Скажем, что идем менять», — предлагала Шура, поднимая узел, а Ничиха плакала, целовала дочку и, благословляя, просила сестру защитить ее. В холодной мгле провела обеих к левадам.
— Стой!.. — это застава у мостика.
За пулеметами, на бурках лежало несколько лабинских и попутнинских казаков. Некоторые уселись на мостике.
— Куда?
— На хутор менять.
— А это? — кивнули на Шуру.
— Племянница, в гости…
— Тю! — послышалось с мостика. — Так это же та самая молодичка… сладенькая! — И станичник сплюнул в речку. Загоготали, забросали бесстыжими вопросами.
Забилось сердце у Шуры: «А что если сейчас начнут в узле копаться? А вдруг узнают ее, дочь партизана?» Но обошлось.
Благополучно прошли через Воскресенку; даже на горе, возле ветряков, где установлены батареи, их не остановили. Вышли в степь — вздохнулось свободнее.
Начинался тихий солнечный день. Уже в прикаспийских степях свирепствовали черные бури, засыпая песком заболевших тифом бойцов, которые тянулись к Астрахани; уже замерзли озерки в калмыцкой пустыне, а на Кубани еще было на исходе бабье лето.
Плыла паутина и щекотала спутниц: Шуру и ее тетку. Вдогонку им беззаботно высвистывали суслики — толстые: много теперь пищи в степи. В прозрачной прохладе неба кружили орлы, высматривая добычу. Низко летали дрофы, прячась в полыни.
На горизонте уже косматились, сгущались тучи, предвещая осеннюю слякоть.
Шура шла бодро: одеревеневшие на рассвете ноги теперь согрелись от ходьбы. Но тетка, хватаясь за живот, часто садилась отдохнуть, поэтому шли долго.