Два дня холодные ветры пронизывали партизан со всех сторон, а сверху давил мороз и припорашивал снежок, но жарко было бойцам: отовсюду беспрестанно ползли обезумевшие от ярости белоказаки, норовя столкнуть обороняющихся в пропасть, которая зияла за их спинами. От жажды и от ран гордо умирали герои. А на фоне зимнего неба все не исчезали силуэты красных воинов. Как бы из камня вытесанные, они грозно нависали над врагом, и ни ветер, ни пули, ни снаряды не могли смести их с вершины. Полоскалось на ветру и рдело полковое знамя. Его было видно далеко-далеко, с окрестных гор и степей.
Ночами рыли саблями братские могилы, затем над свеженасыпанными холмиками принимали в партию. Сходился весь полк, кроме дозорных. Оборванные и голодные, прижимались друг к другу, чтобы согреться, раскладывали костер из мелкого хвороста, а Шпилько объявлял:
— Товарищи бойцы! Коммунисты! Открытое партийное собрание разрешите считать…
Порой из-за туч выглядывал месяц и освещал суровые, окаменевшие лица, перевязанные грязными бинтами, окутанные башлыками.
В тесный круг выходил партизан, смотрел прямо в глаза комиссару, чувствовал локоть друзей.
— Я красный боец Первого Ставропольского полка, вступая в ряды великой партии большевиков, клянусь…
— Клянусь!..
И в вышине, словно перед всем миром, изможденные бойцы клялись высоко нести звание коммуниста и до смерти быть верными делу революции. Исчерпывалась повестка дня, и в холодном воздухе гремело могучее:
Это есть наш последний
И решительный бой…
Шкуровцы даже не стреляли: им было страшно и жутко от того, что обреченные на смерть люди могут еще петь среди ночи, пробуждая близлежащие станицы и хутора.
После всех принимали Грицко Соломаху. Ему было пятнадцать, даже трофейная овечья бурка и маузер не могли скрыть юного возраста. А между тем, у него, как и у остальных, — синева под глазами, опавшие щеки, и бьет он без промаха и давно возмужал в битвах.
…Иссякал запас патронов, таяли ряды коммунистического полка.
— Да неужели нам придется здесь мучиться и подыхать, как собакам, с голода?! — в отчаянии воскликнул Олекса Гуржий, когда наступила третья ночь и кое-кто стал бредить капелькой воды и крошкой хлеба.
Он заглянул в черные провалы гор, на него пахнуло сыростью и жуткой пустотой.
— А кто, друзья, спустится со мной в эту могилу? — бодро крикнул юноша и решительно снял с себя пояс с посеребренным набором. — Надо же разведать, что там кроется… Может, спасение ждет нас в этом мраке, черти бы его побрали! Только давайте мне ребят проворных да легких.
Желающих оказалось много, но впереди уже стояли братья Соломахи, оба гибкие, худые — одни лишь глаза да длинные носы остались. И хотя болело сердце у Олексы за Таню и в бою всегда следил за братьями, чтобы в любую минуту подоспеть на помощь, уберечь от смерти, но тут бросил Олекса: «Пойдем, хлопцы!» Что-то родное светилось в их взглядах, каждая черточка напоминала Таню, хотелось с этими юношами и умереть, потому что если суждено будет положить в разведке голову, то уж никому не выйти отсюда живым.