„Дорогой Владимир Ильич. В момент смертельной опасности шлем вам привет и заверяем, что будем биться с врагами революции до последнего вздоха. Победа или смерть!
Бойцы 1-го Ставропольского кавполка.
Станица Чернолесская, 6 ноября 1918 года“.
Принято единогласно, даже деды и станичные парни подняли руки. Потом пели „Интернационал“, и я плакал. Я вспомнил гору Недремную, как меня принимали в партию, и тут словно бы услышал возле себя голос Тани. Она как-то пришла взволнованная домой. Говорит: „У нас было партийное собрание. Пели „Интернационал“. Знаешь, Микола, если придется умирать в бою, я запою эту песню…“
А в станичной школе нас ждала неожиданность: в бывшем молитвенном зале столы просто гнулись от блюд. Дымился в больших глазированных мисках борщ — красный, ароматный; возбуждали аппетит жареные гуси, хворост, вареники — у хлопцев дух захватило.
Станичники — черниговские переселенцы — угостили обедом весь полк. Еще и снарядили в наш полк полсотни пластунов — молодых парней.
Они тоже пришли на обед, а хитрые старики притащили большие бутыли с прасковейским вином. Такое вино раньше только царям в Петербург возили. Пили хлопцы вино из помещичьего погреба да славили Прасковею — что за чудесный уголок есть на солнечном Ставропольском плато!
После обеда Ваня Незнайко потащил всех на площадь, где уже толпились девушки в цветистых платках. Резанул гармонист гопака, а вдогонку звякнула бандура и ударил бубен — это чернолесские музыканты пришли подыграть.
Первым, швырнув прочь шинель, вскочил в круг Тритенко. Да, он был такой же шустрый и проворный, как и всегда, и так же за ним не поспевали глаза. Но было в нем и что-то новое. Не с отчаяния, как бывало на ярмарках, пошел Тритенко в пляс. Не для того, чтобы горе забыть, пустился, крутнулся вихрем по кругу. Не паяцем, не шутом станичным выступал уже наш Тритенко. Это был знаменитый пулеметчик, воин революции. И что-то гордое, свободное, радостное чувствовалось в его движениях. Вот он легко прошел вприсядку раза три по кругу, подскочил выше толпы и вдруг подлетел гоголем к славной молодице в пестром, с бахромой платке. Ее кто-то подтолкнул, и она смущенно топнула желтыми сапожками, склонив голову. А пулеметчик наш крутился вихрем, манил на середину, забавно подмигивая и припевая:
А хто любыть гарбуз — а я люблю дыню,
А хто любыть господаря — а я господыню!..
Еще несколько бойцов лихо пустились в пляс. Вытолкнули в круг и старого Запорожца. Он упирался, то ли от стыда, а может в припадке раскаяния, вытирал слезы, седые усы были мокрые и жалко обвисали, поверх газырей рдел пышный бант. Старик разводил руками, будто удивлялся: „Как же вы, ребята, меня простили, а, как же это?“ Потом неуклюже топотал, приговаривая: „Гоп, чук, чумандра, чумандрыха молода!“