Иванко сразу же бросили в попутнинскую тюрьму — низенькое мрачное каменное строение с зарешеченным окном. Таню подвели к офицерам. Это были хорунжий Калина и Козликин, который уже носил полковничьи погоны.
— А-а, Татьяна Григорьевна! Доброго здоровьица, — даже затрясся Калина. Он стал ехидно кривляться, поигрывая плеткой. — Вот куда вас привела ваша дорога? — кивнул он на свежевытесанную виселицу. — Хе-хе… А то ваш женишок? Вот и свадьбу сыграем. Такую пышную, знаете, на всю станицу. С музыкой и салютами… Хе-хе…
«Р-рраз!» — неожиданно для всех Калина со всего размаха стегнул Таню по лицу проволочной нагайкой.
Наискось пролегла кровавая полоса.
Стояла, гордо подняв голову, в глазах презрение, губы насмешливо искривлены.
Калина почернел.
— Молчишь? — прошипел, неистовствуя.
«Ге-эх!» — крест-накрест легла вторая полоса.
В глазах Тани презрение.
Еще полоснул.
— Молчишь? — вышел из себя Калина.
К нему подошел Козликин.
— Успокойся, Жорж. Для ее интеллигентной души я нечто иное придумал.
И полковник кивнул головой в сторону улицы. Станица ахнула. По улице, вскинув руки к небу, бежала Наталья Семеновна. Поседевшие ее волосы растрепались. Жутко было смотреть на нее. Крестились старики, каменели молодые.
Мать… Родная мать! Она бежала сквозь все столетия, с тех пор как существуют пытки. Она вобрала в себя стон миллионов матерей.
Упала на колени перед Козликиным.
— Мама, не надо!.. — метнулась к ней Таня.
Казаки схватили Наталью Семеновну, бросили на землю, сели двое на руки и на ноги.
Засвистели шомпола.
Заголосила станица…
А на площади монотонно визжала зурна[21]. Придавленный мохнатой шапкой карачаевец сидел на корточках под чинарой и, меланхолично покачиваясь, наигрывал лезгинку на черной дудочке. Мыслями перелетал горец на свой Кавказ, который едва-едва проступал за горизонтом, в манящей дымке, вспоминал свой аул, саклю и не замечал, что делалось на площади. Вокруг виселицы, закатав полы черкесок, с засученными рукавами, вихрем носились в танце Калина и Михальцов. Шайка пьяных бандитов нескладно хлопала в ладоши.
— Ата-али урса!.. Ата-али урса!..
Еще покачивались на виселице тела партизан Ивана Кочерги и Марка Олейника, и это разжигало офицеров или нагоняло на них страх. Они все яростнее корчились в танце, все резче выкрикивали бессмысленное, пронизывающее:
— Ата-али урса!.. Ата-али урса!..
Вяло плыла над станицей белая паутина; в голубой вышине неба курлыкали журавли, они летели в теплые края. Не слышали журавлиного лёта офицеры.
Тешились новой специальностью палачи Калина и Михальцов. Казаков к петлям не допускали — сами вешали пленных. Только понурый Гарасько Завора, сутуловатый, долгорукий богатей, молча подошел к толпе пленных, взял за руку своего младшего сына — пленного красноармейца Тимофея (старший сын был у кадетов) — и подвел к виселице. Сам накинул петлю и, избегая ясного взгляда сына, крикнул оторопевшим казакам: