И все-таки, бесцельно бродя по комнатам, я чувствую, как в душу капля за каплей просачивается покой, притупляя боль — чуть-чуть, самую малость. Здесь почти можно представить, что все осталось по-прежнему. Мы живем в этом доме. В спальне детей все так же стоит игрушечная коляска, а в ней сидит любимый пупс Малли. На полке лежит его корона из фольги, а у камина стоят розовые балетные туфли. На полу валяются листы, на которых Вик записал результаты воображаемых крикетных матчей. Австралия — Намибия, Индия — Зимбабве. В этих выдуманных турнирах Шри-Ланка неизменно проигрывала — назло мне, конечно. За стеклом книжного шкафа красуется маленькая нашивка, которой наградили Вика перед самым нашим отъездом — за восьмисотметровый заплыв. Я обещала, что, когда вернемся, пришью этот лоскуток ему на плавки. На синем деревянном столе лежит стишок — мы вдвоем с Малли сочинили его про страшного зверя, которого сын назвал Гиддименони. Зверь живет в морской пучине; у него длинные лиловые уши, а на носу растет кактус. Само чудище нарисовано здесь же, под стишком. В этой комнате дети были в такой безопасности.
Возле кухонной двери по-прежнему стоят детские ботинки, все в засохшей грязи. Ко дну керамического горшка, в котором Стив любил готовить карри, присохла луковая шелуха. Косой луч вечернего солнца ложится на красный диван в гостиной, и в нем, как всегда, пляшут пылинки. На полу у камина стоит большой бронзовый сосуд, который я привезла из Камбоджи. Однажды Малли в него пописал. Я сую в него руку и достаю несколько черных шахматных фигурок. На столе в нашем кабинете лежит дохлая оса. Еще одна, живая, бессмысленно тычется в занавеску. Под окном прилипло вечное осиное гнездо — нас со Стивом несколько раз жалили. На прикроватном столике в нашей спальне осталась медицинская ложечка с засахарившимся сиропом от кашля. На кровати я нахожу несколько волосков — не моих, а, наверное, Стива или Вика. В ванной — две зубные щетки в форме динозавров и корзина с грязным бельем. Сверху лежит саронг Стива.
Я хочу вернуть их сюда. Я всего лишь хочу их вернуть. И они хотели бы сейчас быть здесь — они любили этот дом.
Да, это наш дом, я узнаю каждый уголок. И вдруг мне становится легко. Все вокруг так привычно, так правильно и естественно — сколько бы я ни твердила себе, что ничего правильного и естественного нет и быть не может, потому что они ушли навсегда. Перед возвращением в дом я думала, что все забыла и на меня обрушится лавина воспоминаний, с которыми надо будет как-то справляться. Но, оказывается, нет никаких неожиданностей. Я собираюсь с силами и подхожу к платяным шкафам наверху. Осмелюсь ли я даже взглянуть на их одежду? Что-нибудь меня сейчас обязательно резанет. Осторожно открываю дверцу за дверцей, ящик за ящиком. Но все здесь именно так, как должно быть, — как я помню. Нет ни единого носка, который я вытащила бы и подумала: откуда он взялся? Порывшись в шкафах, я натыкаюсь взглядом на белую школьную рубашку Вика. Она терпеливо висит на плечиках, выстиранная и выглаженная. Сын надевал ее на школьный рождественский концерт в последний день перед нашим отъездом. Немного поколебавшись, я снимаю рубашку с вешалки и просто держу в руках, позволяя себе ощутить мягкость ткани. Теперь можно. Уже не так страшно.