Он застыл перед особенно заметной выемкой в известняке и сказал:
– А здесь мы откопали балки и другие конструкции дома, который, видимо, может быть назван старейшим на земле. Почти в абсолютной сохранности.
– Каков же его возраст?
– Семь тысяч лет, почти наверняка, – быстро ответил он. – Ван Дупрец из Амстердама, приехавший сюда вместе с журналистами, называет другую цифру: всего четыре тысячи. Ну что скажешь об этом человеке? Дурак!
Конечно дурак!
– А на какой фундамент опирается ваша датировка? – спросил я не без любопытства.
– На опыт и знания! – отрезал он. – Ван Дупрец, невзирая на его дутую репутацию, не располагает в достаточном объеме ни тем, ни другим. Этот человек – дурак!
– Гм-м, – промычал я уклончиво и оглядел открывшуюся перед нами третью пещеру. – Глубоко здесь?
– Футов сто. Может быть, сто двадцать. В глубь горы. Нервничаете, Бентолл?
– Еще бы! Я никогда не думал, что археологи забираются так глубоко – в толщу земли да и в толщу веков. Наверное, это рекорд?
– Около того, около того, – проговорил он самодовольно. – А они-то вообразили, что достигли максимальных глубин в долине Нила или в Трое. – Он пересек третью пещеру и снова очутился в туннеле, скупо освещенном аккумуляторными лампочками. – Здесь нам предстоит встреча с Хьюэллом и его командой. – Он посмотрел на часы. – Они вот-вот появятся. Шутка ли, вкалывают весь день.
Они все еще «вкалывали», когда мы добрались до точки, где туннель постепенно образовал зачаточный набросок четвертой пещеры. Было их там девять человек: одни откалывали от стен кирками да ломами глыбы породы, осыпавшиеся к их ногам грудой щебня, другие погружали этот щебень в вагонетки на резиновых шинах. Гигант в полотняных штанах и фуфайке внимательно, под прожекторным лучом фонарика, осматривал каждую глыбу.
На них стоило посмотреть – и на рабочих, и на человека с фонариком.
Рабочие показались мне – все как один – китайцами, хотя были слишком высоки, мускулисты и костисты для своей расы. Причем в жизни я еще не встречал таких крутых, тертых типов. Но, впрочем, где гарантия, что я не стал жертвой оптического обмана. Едва брезжущий свет, падающий на потные, перепачканные лица, мог исказить любое, самое прекрасное и добродетельное лицо.
Зато начальник, явно застрахованный от оптических обманов, не внушал иллюзий. Когда он, выпрямившись, направился к нам, я понял: вот самый крутой, самый тертый субъект из всех, мною виденных. Росту в нем было шесть футов три дюйма, но впечатление многократно приумножалось за счет широких плеч, массивных мускулистых рук, пальцы которых едва не встречались с коленями. Его лицо напоминало работу скульптора, преследовавшего единственную цель: как можно быстрее вырубить из цельной скалы скульптурный портрет – главное, как можно быстрее. Не имелось на этом лице ни изгиба, ни извилинки. Оно являло собой кусок гранита, иссеченный плоскостями, ракурсы которых заставили бы стариков кубистов плясать от восторга. Подбородок его походил на экскаватор, рот – на надрез, нос – на огромный клюв. Холодные темные глаза, глубоко посаженные, и кустистые брови напоминали дикого зверя, выглядывающего из мрачной пещеры. Боковые стороны этого лица – щеками их назвать язык не поворачивается – были испещрены морщинами, иссушены загаром, исполосованы подобно старинному пергаменту. Словом, романтическую роль главного героя в оперетте я бы ему не доверил.