«В первые месяцы моего вхождения в антропософию (май-декабрь 1912 года и январь- октябрь 1913 года) я проделал нечто очень трудное для себя: усумнился во всех прежних путях, смирился до… подчас самоуничижения, разорвал из-за доктора с рядом друзей (с Метнером, с Эллисом, с С.М. Соловьевым, с Рачинским, с Морозовой и рядом других лиц), бросил Россию, в которой я мог все время действовать в своей сфере, ушел из издательства («Мусагета»), бытие которого считал очень важным культурным делом, вышел фактически из литературы; кроме того: под влиянием работы у доктора Ася перестала быть моей женой, что при моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной – означало: или иметь «роман» с другой (это при моей любви к Асе было для меня невозможно, или – прибегать к проституткам, что при моих антропософских воззрениях и при интенсивной духовной работе было тоже невозможным; итак: кроме потери родины, родной среды, литературной деятельности, друзей я должен был лишиться и жизни, т. е. должен был вопреки моему убеждению стать на путь аскетизма; и я стал на этот путь; но этот путь стал мне «терновым»; я не ощущал чувственности, пока был мужем Аси; но когда я стал “аскетом” вопреки убеждению, то со всех сторон стали вставать “искушения Св. Антония”; образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение…»
Искушения Св. Антония, как назвал плотские желания Андрей Белый, пришли к нему с неожиданной стороны. Он вдруг стал ощущать явные эротические эманации со стороны Асиной сестры Наташи Поццо, что складывалось в необычно-пикантную ситуацию. То ли здесь разыгралось воображение поэта, то ли его измученное сознание стало видеть нечто, что выходило за рамки реальности. По сути – он оставался с собой один на один…
«Чувствовал я себя все время очень странно: физическая работа, утомительная и непривычная, шла вразрез c моими медитациями; полоса внутренней сосредоточенности кончилась; в душе осталась – боль. Я стал замечать, что Ася все более и более замыкалась в себя, все более и более уходила в свою работу, и между нами стало образовываться нечто вроде средостения, пока еще почти незаметного; в годах это средостение углубилось; считаю, что причины этого средостения в нежелании Аси войти в чрезвычайно бурные и интенсивные переживания, которые развились во мне с Бергена. Наоборот: с Наташей у меня стали нащупываться очень странные отношения; они начались с декабря 1913 года, прозвучали в Лейпциге; и теперь в Дорнахе вновь обнаружились, но как-то нелепо для меня; мне казалось, что между нами вспыхивать стала искорка эротизма, и что Наташа, в себе осознав эту искорку, стала видимо от меня сторониться; порой в ней мелькало даже что-то враждебное ко мне…»