— Андрею Ивановичу вон сколько разных должностей предлагали, а он никуда не поехал, так в Курьевке и остался. «Пока, — говорит, — колхоз не поставлю на ноги, не тронусь отсюда. Я, — говорит, — слово такое над могилой Ивана Михайловича дал».
Помолчав, Роман двинул опять сердито бровями.
— Нет, я своего добьюсь! В области откажут — самому Калинину напишу. — Поглядел в окно и стал снимать с полки баул. — Подъезжаем, собирайтесь, — И с чувством гордости сказал: — Вам теперь и не узнать, поди, Курьевки-то!
Я пожал плечами.
— А что там измениться могло? Разве что березы выше стали да три-четыре новые избы в деревне прибавилось…
— Ну, не скажите! — обиделся Роман. — Я как приеду, бывало, на каникулы, всякий раз перемену вижу.
— Например?
Но нам не удалось договорить.
Промелькнула за окном знакомая водокачка, две лошади около станции, запряженные в таратайки.
Уж не нас ли кто приехал встречать?
Я кинулся к окну и сразу увидел на перроне отца.
Сердце у меня дрогнуло от жалости и радости: прежде осанистый, высокий, русобородый, отец поседел за время нашей разлуки и заметно ссутулился. В порыжевшем картузе, вылинявшей ситцевой рубахе и высоких старых сапогах, он как-то особенно близок и дорог был мне по старой памяти. Должно быть, приехал сюда прямо с поля. Жадно шаря глазами по окнам вагонов, он взглянул раз в мою сторону, но взгляд его даже не задержался на мне. Рядом с отцом стояли Василий с Михаилом и тоже глядели в окна вагонов и на выходящих пассажиров. Первым нашел меня глазами Василий и поднял обрадованно кепку над головой.
— Дядя Тимофей! — закричал у меня над ухом Роман. — Мы здесь.
Тогда взглянул в нашу сторону и отец. Вздрогнув, он уставился на меня и все глядел, глядел, не узнавая.
К окну подбежал нарядный кудрявый Михаил в синем костюме и ярком галстуке.
— Давай чемодан-то сюда, Алешка!
Я сунул ему в окно чемодан, а сам заторопился к выходу, расталкивая людей.
Мы молча обнялись с отцом, и я почуял, как теплая слеза его упала мне на шею.
4
Да уезжал ли я в самом деле из родного дома?
Только в юности, вот в этой же самой светелке просыпался я с таким радостным ощущением праздничности!
Все, все здесь и сейчас было, как в юности: за окном перешептывались, словно кумушки, старые березы, а в их зелени синими лоскутьями трепыхалось майское небо, на полу лежало, струясь, солнечное кружево, неистовый петушиный крик бился в стекла с улицы…
Недоставало лишь ласковой материнской ругани: «Да идешь ли ты, облом эдакий, завтракать-то! Второй раз тебя бужу. Вот возьму сейчас вицу…»
Но явилось и это. Проскрипели три ветхие ступеньки в светелку (мать и раньше боялась подниматься выше).