— Сам-то попроворней ходи, колченогий.
Осмотрев все неисправные сеялки, Орешин решил, что две из них можно наладить сейчас, если для них снять недостающие годные части с остальных. У Кузовлева нашелся гаечный ключ и молоток. Хотя Орешина от слабости мучила одышка, а больная нога его «скулила» так, что не раз приходилось садиться отдыхать, все же одну сеялку направил он довольно быстро.
— Ну и мастерина же ты, Федор Александрович! — дивился Кузовлев, оглядывая и проверяя готовую машину.
Зато с ремонтом другой сеялки получилась заминка: нечем было заменить одну негодную деталь, которой Орешин при первом осмотре не заметил. Совершенно расстроенный, он долго вертел ее в руках, что-то соображая, потом приказал:
— Разогревай горн. Попробуем сварить…
В маленькой прокопченной кузнице было сумрачно и прохладно, пахло застоявшейся гарью, железом, землей. Посреди кузницы на толстом низком чурбане стояла наковальня, на другом чурбане, врытом в землю, укреплены были слесарные тиски.
Растроганно перебирая руками немудрый инструмент, валявшийся в беспорядке около наковальни, Орешин улыбнулся светло и грустно. И такая огромная тоска по родному заводу прилила вдруг к сердцу, что, когда зашумел и застрелял искрами горн, слезы закипали у Орешина на глазах.
— Настрадался и я, дружок, по работе, по земле, — ласково заворчал в потемках Кузовлев. — Как приехал, неделю по полям ходил, наглядеться никак не мог.
Сварив сломанную деталь, Орешин не утерпел, отковал еще одну. Пока он опиливал, подгонял и ставил ее на машину, Кузовлев успел распорядиться, чтобы обе сеялки везли в поле.
Обедать однополчане пошли усталые, но довольные. Настасья — жена Кузовлева, высокая и статная, брови дугой, когда-то очень красивая, должно быть, молодо ходила по избе, накрывая стол и счастливыми глазами взглядывая на мужа. Видно было, что на душе у ней праздник. Да и в доме выглядело все праздничным: на полу пестрели всеми цветами новые половики, около зеркала висело ярко вышитое полотенце, старенькие, но чистые занавески белели на всех окнах. На столе лежал свежевыпеченный хлеб.
— Угощать-то больше нечем, — виновато улыбнулась Настасья, ставя на стол яичницу. Отперев облупившийся посудный шкаф, она осторожно вынула пузатый графин, на дне которого поблескивала водка.
Поставив графин перед мужем, села поодаль на лавку, жадно прислушиваясь к разговору.
Однополчане выпили по рюмке за встречу, помянули с грустью лейтенанта Суркова.
— Трудно, поди, жили тут? — спросил Настасью Орешин, глянув на ее побелевшие виски, на горестные морщины около губ и под глазами.