— Возьми, коли потом отдадите, — сказал Тимофей. — Жалко, что ли!
Яков улыбнулся тонко, не глядя на Синицына.
— Дивлюсь я, Иван Михайлович, сколько ты гнешь дуг, а все тебе не хватает.
— Это как понять? — сердито насторожился Синицын.
— Как есть, так и понимай. Ты ведь нас всех уж в дугу согнул.
— Вон ты куда! — мотнул головой Синицын. — Ну, ну. А еще что скажешь?
— То и скажу, что не паривши гнешь-то! Мотри, как бы не треснуло по середке-то!
Синицын засмеялся хрипло.
— Кого же это я согнул? Тебя, что ли?
— Да и меня тоже.
Весело и зло оскалив зубы, Синицын повернулся к нему:
— Из такой жерди, как ты, дуги для хозяйства не выйдет, хоть парь, хоть не парь. А и треснет, дак не жалко.
Яков прикрыл блеснувшие глаза длинными ресницами, сказал покорно:
— Твоя власть. Что хочешь, то и делаешь.
— То-то, что моя. А была бы твоя, ты веревки из нас вил бы.
Что-то булькнуло у Якова в горле, словно он подавился. Надевая картуз и поднимаясь с лавки, вздохнул миролюбиво:
— Зря мы друг на дружку зубы точим, Иван Михайлович. Али нам нельзя с тобой в мире жить? Мне ведь от тебя ничего не надо, а вот что тебе от меня надо, в толк я не возьму никак. Разве я тебе добра не делал? Когда детишки у тебя совсем были маленькие, приходил ты за мукой ко мне. Отказывал ли я тебе? Вижу, что маешься ты, с голоду пухнешь. Дай, думаю, поддержу детишек, не буду зла твоего ко мне помнить. А ты чем за доброту мою платишь мне теперь? Бог тебе судья!
Пока Яков говорил, Синицын все гладил усы задрожавшей рукой, глухо покашливая.
— Все помню, Яков Матвеевич, — тихо и горько заговорил он, выпрямляясь на лавке. — Верно, выручил ты раз меня, спасибо. Ну только за пуд муки этой баба моя все лето на покос да на жнитво к тебе ходила. Я и этого не забыл. Опять же отдавал я вам с Кузьмой землю в аренду…
— Это, Иван Михайлович, дело полюбовное и Советской властью было дозволено. Никто тебя к тому не понужал…
Синицын, царапая стол скрюченными пальцами, стал подниматься с места, не сводя с Якова глаз и вытягивая вперед жилистую шею.
— Дозволено? Ты с моей земли пудов сто пшеницы доброй снял, а со мной как рассчитался? Знал, что весной хлебом я бедствую, так овса мне гнилого всунул за аренду. Пожалел, вишь, ребятишек моих!
И поднялся во весь рост, сверкнув глазами и шаря что-то рукой на столе.
— Ежели Советская власть дозволила землю арендовать, так рази ж она дозволяла тебе кровь из нас пить? А?
У Якова часто запрыгала борода. Уставившись на Синицына белыми от гнева глазами, он, как слепой, шел мелкими шажками от двери к столу.
— Господи, твоя воля! — попятилась в испуге Соломонида.